Альфред Дёблин - Пощады нет

Портье, приглашенный Эрихом в бар, в длинной беседе рассказал ему, что дама эта прибыла одна и живет в полном уединении. Единственно: ее ежевечерне вызывают по телефону из столицы, иногда она с час ждет этого вызова, но не было случая, чтобы вызов не последовал. Мужской голос, да. Это мог быть ее отец. Письма получались для нее только два раза, портье случайно вспомнил, что конверты были очень важные, с какой-то архитектурной фирмой. Сомнений не оставалось — это был ее отец.

Информация Ильзы была более богатой. Она прямо-таки бредила этой чудесной женщиной, которая действительно ранним утром принимала горячую ванну; Ильза получала ванну сейчас же вслед за ней, они встречались в комнате для ожиданий, обе — в пижамах, ночных туфлях и купальных халатах; здесь состоялось их знакомство, но для Ильзы это уже далеко не простое знакомство. Это — целое переживание.

— Она божественна, Эрих. Ну, а затем я подслушала ее телефонный разговор. Ах, как она любит его. Прежде, чем повесить трубку, она целует его.

— Она прелюбодейка.

— Смешно. Ты видел бы, как она плачет.

Чтобы лично убедиться во всем этом, Эрих подслушал очередной телефонный разговор Юлии — Ильза это устроила: две телефонные будки были рядом. Ильза вытащила его из будки, пот катился с него градом, на глазах стояли слезы:

— Это позор. Я не знаю, что там натворил мой брат. Но мы сегодня же едем назад. Здесь я приношу в жертву моим родным физическое и душевное здоровье.

На санях поехали к вокзалу, расположенному глубоко в долине.

— Твой брат — сухой деляга и ничего больше. Она дала ему отставку и этим ущемила его самолюбие.

Ильза совсем не собиралась утешать Эриха.

В утро приезда братья встретились. Эрих отважился на вопрос:

— Скажи, это не будет с моей стороны назойливостью, если я кое о чем спрошу тебя?

— Я только буду рад. Своими силами я все равно не выпутаюсь.

Отвернув лицо, он утомленно и вяло улыбнулся. Волнение Эриха росло.

— Послушай, Карл, насколько мне известно, Юлия — хорошо воспитанный, чуткий человек, безусловно неспособный на дурной поступок.

— Несмотря на все эти качества, она бросает меня.

— Значит, ты что-нибудь ей сделал.

— Ничего.

— Ты, действительно, любил ее, Карл? Прости меня.

— Ведь мы были женаты. Двенадцать лет. Двое детей.

— Ты любил ее?

Карл сидел против Эриха на диване. Он поднял руки, губы у него дрожали.

— Не мучь меня.

— Значит — ты любил ее?

Карл сжал кулаки.

— Ты хочешь свалить вину на меня. Не делай этого. Я не знаю. Я относился к ней, как мог. Она была моей женой, она меня оставила, пусть она вернется, ничего не случилось.

— Она не может. Она не захочет вернуться.

— Я ей ничего не сделал. Я дал ей все, что у меня было. Она не имеет права наказывать меня за то, что я такой, какой я есть.

— Почему ты такой, Карл? Ведь ко мне ты добр и к Марин был добр.

Дрожавшие мелкой дрожью руки Карла посту, кивали по столу.

— Я не виноват в этом. Я такой, какой я есть. Меня таким сделали. Я знаю сам, что я не справился. Но нельзя же заставлять меня платиться за это, ведь я отдал вам свою жизнь, такую, какая она есть, пусть плохую, — что я могу сделать, если это так? Ну да, плохую, я знаю, я поплатился за это шкурой, мне жить не давали.

— Кто, Карл? Почему? Не волнуйся так. Ради бога.

Руки Карла отбивали неровную дробь на блестящей поверхности стола. В ушах у Эриха стоял звон, вихрь каких-то звуков.

— Неужели, Эрих, зная мое отношение к тебе, ты можешь попрекнуть меня в том, что я злой человек? Лучше поддержи меня, поскольку ты счастливее меня. Вы все счастливее меня, кроме Марихен, которую не вырвали из когтей смерти. А вы, вместо того чтобы поддержать меня, бросаете меня на произвол судьбы, вы проклинаете меня за Юлию. Эх, вы, судьи, судьи!

— Я не сужу тебя!

Если он сейчас не перестанет, я не знаю, что произойдет.

Карл отодвинул стол, встал:

— Чем судить меня, лучше подумать о своей вине.

Старая непотухающая ненависть к матери вспыхнула в нем с новой силой: права мать или не права, он ненавидел ее.

— Бейте меня до смерти, вы всегда это делали, я всегда был вашим вьючным ослом, требуйте, чтобы я плясал под вашу дудку, но я не могу больше, я все-таки человек, которого нужно уважать, хотя я только ваш глупый Карл.

Нет, нет, этого нельзя видеть, этого нельзя слышать, в ушах у Эриха клокотала буря, ему хотелось перед этим искаженным злобой лицом крикнуть «нет, нет», но получился только сдавленный длинный звук «и—и—и», затем звук разросся и непроизвольно перешел в высокий, пронзительный, душераздирающий крик.

Эрих плавно соскользнул под стол. Из аптеки прибежали на помощь. Эриха отнесли на постель. Когда он через десять минут, бледный, приподнялся, Карл сидел около него и горько плакал.

— Что я наделал, Эрих? Прости меня.

На следующее утро — небо было свинцовое, густо падал снег — они продолжали свой разговор. Эрих, с усталым, невыспавшимся лицом, приподнялся на постели, попросил брата передать ему флакон одеколона, стоявший на столе:

— Откуда у меня этот странный порок? Да и весь мой несчастный организм зависит от малейшего дуновения ветерка.

И Карл начал рассказывать о прошлом. Эрих дополнял кое-чем. Повествование ширилось больше и больше, Карл рассказывал о дядиной фабрике, о тетке и дядьке, о том, как мать с ними, тремя малышами, приехала в столицу. Он говорил о семье и о большой бедности после смерти отца. Он рассказывал об отце, как он любил его, но тот этого не замечал. Осторожно упомянул о ночи, когда мать покушалась на самоубийство — он опасался, чтобы это воспоминание не вызвало нового припадка у Эриха, но Эрих слушал внимательно, жадно вбирал в себя каждое слово. Потом Карл невольно должен был заговорить о себе. Удивительно, удивительно, как в передаче все становилось иным по сравнению с тем, каким оно жило в его памяти. Сумерки сгущались, стемнело, с улицы падал яркий свет от фонаря. Карл все сидел у Эриха на кровати и говорил. То, о чем он говорил, было серо, это была четко и прочно сотканная паутина, в которую они попались и в которой жили. Один раз Эрих прервал Карла: когда Карл рассказывал о своих тогдашних друзьях, о том, как ему пришлось расстаться с ними и как он был к ним привязан; никогда в жизни он не знал больше отношений такой красоты, правдивости и (он чуть не плакал) благородства, как его дружба с Паулем и другими, но все это так далеко теперь. Часто, думая об этом, он говорит себе — мальчишеские бредни, а потом… Эрих задумчиво сказал:

— Она сломила твою волю, тебе было невыносимо тяжело смириться, я это хорошо понимаю. Она сделала это по-варварски примитивно. Но поскольку ты попал тогда в опасную среду, она все-таки спасла тебе жизнь. Оглядываясь на прошлое, ты все-таки должен это признать.