Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

– С Днем матери, – сказал фермер, взяв у Стефани деньги.

Во всяком случае, она посчитала, что это фермер; он был неряшливым и уже задубел от солнца. Пальцы у него были толстые, тупые и неотмываемо грязные, он был в синей бейсболке, на которой спереди оранжевыми буквами значилось «ОРГАНИЧЕСКАЯ ФЕРМА ШЕПАРДА». Стефани не сразу поняла, что он обращается к ней.

– А, спасибо, – сказала она.

Ее рост скрадывал беременность, но в шесть месяцев живот был уже очевиден и безошибочен.

– У вас дома еще детки?

– Нет. Первый и последний, – сказала Стефани нейтральным тоном, с помощью которого научилась прекращать разговоры о детях. Она сдвинула пакеты с молодой картошкой, спаржей и клубникой к сгибу локтя, чтобы нести яркие цветы одной рукой, как весенняя невеста.

– Да, так все говорят, – с улыбкой сказал фермер. – Потом ребенок пойдет и заговорит. Скоро уже не захочет сидеть у вас на коленках, и вы опомниться не успеете, – он махнул рукой в сторону ее живота, – а уже второй на подходе.

– Хм, – неопределенно промычала в ответ Стефани, протягивая руку за сдачей.

Она годами слушала, как ее беременные подруги жаловались на назойливость, которую пробуждает в окружающих торчащий живот, и что даже в Нью-Йорке, где можно спокойно стоять в метро в нескольких дюймах от чьего-то лица и знать, что в силу негласного, но всеобщего договора никто (в здравом уме) с тобой в жизни не заговорит, беременность отменяла все ставки.

«Мальчик или девочка? Первый? Когда вы ждете? (Стефани всегда слышала вместо «Когда вы ждете?» – «Как же вы живете?» , всегда)». Так что она была готова к раздражающим вопросам, но куда больше ее злило, что все хотели поговорить не только о ребенке, которого она носила, но и о ее непланируемых и нежеланных будущих детях. Полная дикость. Как будто, желая ограничиться одним ребенком, она уже подрывала идею материнства, официально еще даже не начавшегося. Как будто у всех этих чужих людей был какой-то свой интерес в процессе. Как будто родить одного ребенка в одиночку было не от души, так, на полставки. (« Да они просто завидуют , – говорила ей Пилар, мать одного-единственного потрясающего девятилетки, очаровательного умницы. – Хотят убедиться, что ты опять плюхнешься на задницу, едва начнешь спать по ночам. Не задолбалась – не мать, дорогая моя ».)

– Знаете, кто у вас? – спросил фермер, отсчитывая сдачу.

– Девочка.

– Имя выбрали?

– Да, – сказала Стефани с натянутой улыбкой. – Но это секрет.

Она научилась жестко пресекать разговоры на эту тему. Когда она упоминала имена, которые ей приходили в голову (прежде чем пришло то самое, очевидное), все высказывали суждения, основанные на настолько субъективной логике, что выходило совсем чудно: «Мою первую жену звали Ханна, такая сука была»; «У дочки в классе четыре Шарлотты»; «Наташа – это что-то из времен холодной войны, нет?».

Еще Стефани казалось, что, как и многое другое, касавшееся родительства, выбор имени превратился в состязательный спорт. Один чувак на ее курсах по родам все говорил и говорил про свою таблицу с детскими именами.

– У нас три приоритета, – объяснял он изнывавшей от скуки Стефани и погруженной в свои мысли ведущей курсов (она-то и не такое видела). – Имя должно быть уникальным, отражать нашу с женой этническую принадлежность – отчасти британцы, отчасти евреи, и, – он сделал эффектную паузу, – быть благозвучным. Приятным на слух.

– Я знаю, что означает «благозвучное», – сообщила Стефани.

– Мы ориентируемся на имена типа «София», – сказала его жена с суховатым британским выговором, – но оно сейчас слишком уж популярно.

– Оно популярно, потому что красивое, – кивнула Стефани. – Классическое имя в старом стиле.

– Слишком популярно, боюсь, классика теперь в моде, – пояснила жена, сочувственно кладя ладонь на руку Стефани, которая, по ее мнению, явно была неосведомленной бедолажкой.

– В дополнение к трем приоритетам, – продолжал муж, – мы определили квалификационные параметры.

Он перечислил их по пальцам.

– Что происходит, если погуглить имя? Сколько слогов? Легко ли его разобрать по телефону? Напечатать на клавиатуре?

Последнее было уже слишком; Стефани расхохоталась. Больше эта пара с ней не разговаривала.

– Удачи, – сказал фермер, помахав ей вслед. – Это у вас последний тихий День матери, надолго. Пусть муж вас побалует.

Это было еще одно обстоятельство, удивлявшее Стефани, хотя она понимала, что удивляться, в общем, нечему. Все по умолчанию считали, что раз она беременна, значит замужем. Она живет в Нью-Йорке. Вы совсем, что ли? И не просто в Нью-Йорке – в Бруклине ! Она не первая женщина за сорок, рожающая в одиночку, но даже если бы она заводила ребенка с кем-то, кто сказал, что она должна быть замужем? Кто сказал, что она, например, не может жить с женщиной? Ее не просто оскорбляло это почти единодушное автоматическое допущение, оно ее тревожило, потому что она понимала: ее дочери рано или поздно придется столкнуться с такими же бесцеремонными рассуждениями об отце, который… кто знает, что она станет рассказывать дочке об отце, что будет, когда ребенок достаточно подрастет и спросит об этом.

Стефани перехватила пакеты так, чтобы распределить вес равномерно, и двинулась домой. Слава богу, идти было от парка под горку. Ноги ее не подводили, но центр тяжести смещался, и, если она слишком долго ходила с сумками, начинала болеть спина. Надо было завести сумку на колесиках, но скоро она уже будет ходить с коляской.

Стефани все еще бесилась из-за замечания фермера насчет « мужа ». В том, чтобы родить ребенка одной, она не видела никаких проблем; вот только что говорить о Лео и говорить ли вообще. Ближайшие друзья и коллеги знали – ну, в общих чертах. Они знали об их с Лео прошлом; о том, что он ненадолго снова появился; о том, что она с удивлением, но и радостью узнала о беременности; о том, что Лео ушел со сцены.

Сложнее было со знакомыми или с наглыми любопытными незнакомцами. Многих останавливало краткое: «Я мать-одиночка». А многих нет. Надо было выработать какой-то особый ответ, который затыкал бы всех, но был не слишком интригующим, чтобы вызывать вопросы.

Еще она терпеть не могла жалостливые и сочувственные взгляды, сопровождавшие ее намеренно оптимистичное разъяснение, что она заводит ребенка одна. Оказаться объектом чьей-то жалости было просто нелепо, она-то чувствовала, что ей повезло, и только. Повезло, что у нее будет ребенок, повезло завязать отношения с родными Лео, развивавшиеся небыстро, но обнадеживающе; это она делала ради дочери, чтобы дать ей ощущение большой семьи.

Стефани была единственным ребенком овдовевшей матери, которая умерла много лет назад. Ей нравилось ее детство, она обожала свою любящую, отзывчивую, умную и веселую маму. Сейчас она жалела только о том, что не родила раньше: мамы больше не было, а из нее получилась бы потрясающая бабушка. Но в детстве Стефани бывало одиноко, и она надеялась, что Пламы примут их с Лео ребенка, и пока все так и было.