Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

Если быть до конца честной, Стефани понимала, что устройство семьи, понемногу воплощавшееся в жизнь, оказалось для нее предпочтительным, поскольку было ей знакомо. А если быть уж совсем честной, раньше она не рожала ребенка в том числе потому, что не знала, что делать с его отцом. Сама Стефани спокойно жила и так. Мать, кузены и летние поездки в Вермонт, к любимому дяде, вполне удовлетворяли ее потребность в семье. Ночами, в темноте, когда никто не видел на ее лице довольной улыбки, она клала руку на вздымавшийся живот и признавалась себе, что, пусть этот ребенок и не был запланирован (не был, это Лео явился к ней на порог), в ту ночь, когда разразилась снежная буря, она не настояла на презервативе – буквально впервые в жизни. Такого не было ни во время самых хмельных приключений, ни в самые спонтанные моменты страсти.

Она не планировала беременность ( нет ), но не предотвратила ее и, если быть беспощадно честной, глубокой ночью, наедине с собой в спальне, в ее собственной спальне, положив руку на мягко поднимавшийся и опускавшийся в такт движениям ее крутившегося, лягавшегося, икавшего ребенка живот, слушая, как тихо поскрипывает дом, под одеялом, подвернутым именно так, как ей нравилось, она могла признать, что на самом деле случилось в ночь снежной бури: она дала маленький, даже крошечный шанс получить что-то от Лео, но не самого Лео. И ее это устраивало.

– Ты больше похожа на мужика, а не на девушку, – как-то сказал ей Уилл Пек, когда они были вместе и она спросила, не хочет ли он почаще ночевать у себя. Он не оценил ее любви к уединению. Стефани думала, что, возможно, так и есть. Хотя она не соглашалась со стереотипным представлением о женщинах как о более нуждающихся. Было в этом что-то неверное. Нет, конечно, некоторые женщины помешаны на том, чтобы выйти замуж, но мужчины, решившиеся на отношения, были не лучше. Разве не разведенные или овдовевшие мужчины так быстро женятся снова, разве не о них надо заботиться? И разве не женщины в возрасте заново изобретают свою жизнь сами по себе? Из всех ее друзей, чьи браки распались – а таких накопилось уже изрядно, – именно женщины обычно находили в себе мужество уйти от того, что рухнуло. Мужчины цеплялись изо всех сил.

«Ты еще будешь отбиваться от бруклинских разведенных папаш», – предупредила ее Пилар. Это было последнее, в чем нуждалась Стефани! Мужчина, у которого уже есть дети. Она встречалась с несколькими разведенными мужчинами – и бросила их; по ее мнению, они в основном рыскали в поисках кого-то, кто будет дважды в месяц на выходных помогать им с детьми. Они ее не особенно пленяли, эти мужчины, которых она собирательно называла «папочками». Хотя, надо признать, есть что-то привлекательное и даже немножко сексуальное в мужчине, который пытается собрать дочери кудри заколкой-пряжкой или заплести косичку.

Повернув в свой квартал, Стефани увидела сидевшего на крыльце Томми О’Тула. О, отлично. Он станет настаивать на том, чтобы занести ее сумки по лестнице в кухню, и она ему с радостью позволит. Она помахала; она бы не возражала, чтобы ей помогли донести сумки до дома. Но он не смотрел в ее сторону; он смотрел на пару, приближавшуюся с другой стороны. Женщина на костылях; черт, это, должно быть, Матильда. А мужчина рядом с ней, наверное, Винни. Они рано. Ну что ж, поручит им резать овощи. Может быть, Винни и сумки ей донесет.

На улице было прохладно, но Томми и Фрэнк Синатра сидели на крыльце, они очень это любили. Синатра занял обычный пост на третьей снизу ступеньке, поднял морду, настороженно глядя выпученными глазами и довольно стуча хвостом по цементному подъему ступеньки.

Томми рядом с ним уткнулся головой в руки и молился. Он уже давненько не молился – ни Богу, ни кому другому. Когда он был моложе, то верил, что можно молиться друзьям и родным, которых нет рядом. Он завидовал тому, прежнему себе, думавшему, что кто-то его слушает. Поначалу он перестал верить от лени, потом – от гнева, но сейчас у него получалось что-то вроде равнодушного бормотания. Он не назвал бы себя атеистом; атеизм требовал большей веры, чем у него, какой-то решительной определенности относительно всего таинственного, которую он не считал ни оправданной, ни возможной, ни достойной восхищения, ни даже желанной. Кто станет отрицать, что есть какая-то направляющая рука, какой-то замысел для этого мира? Можно было звать это наукой, но это тоже отвечало не на все вопросы. Томми не был ни верующим, ни неверующим. Не был ни чем-то, ни ничем. Просто выживал.

Долгое время после смерти Ронни он молился ей. Не только в те бесконечные месяцы на площадке, когда был потерян и в отчаянии, но и потом – годами. Ему было неловко об этом думать, но он и статуе тоже молился. Она превратилась в алтарь в его доме, пока однажды он не увидел себя со стороны, поймав отражение в зеркале: сидит на складном стуле, разговаривает со статуей – он испугался, что сходит с ума. Тогда-то он и убрал эту штуку за дверцы посудного шкафа.

Сперва он пришел в ужас от предложения Джека Плама продать статую, но затем свыкся с этой мыслью и испытал облегчение. Он, бывало, не спал ночами, представляя, что будет, если он внезапно умрет – машина собьет, инфаркт случится – и его дочери обнаружат статую в шкафу. Рано или поздно они выяснят, что это такое и что он натворил. Им придется в корне пересмотреть историю об отце-герое, что будет само по себе плохо, но, если они узнают, что он украл статую с развалин и спрятал ее, изменится их отношение и к истории матери. Он знал, господи, он знал, что, если воспоминания о ком-то не могут поддержать на пути от скорби к восстановлению, потеря становится еще более непререкаемой. Он собственными глазами видел, как дочери начали создавать миф о Ронни всего через несколько часов после ее гибели. Если они узнают о статуе, ее смерть окажется запятнана его поступками, а он ни за что не допустит, чтобы его дети снова потеряли мать. Он не оставит их один на один с краденой статуей, скелетом в шкафу. Да Томми раньше в реку ее выбросит.

Он понимал, что продать ее будет непросто. Как ее перевезти, куда положить деньги – но Джек Плам заверил, что поможет с, как он выразился, частностями. Он предоставлял весь спектр услуг. Но прежде чем они добрались до «частностей», Джек проговорился, что лондонский покупатель родом из Саудовской Аравии.

– Араб? – спросил Томми, сжимая кулаки и не веря собственным ушам.

– Лондонец, – ответил Джек, прочистив горло. – Не все на Ближнем Востоке террористы, бога ради. Он финансист. Очень преуспевающий бизнесмен и очень удачливый коллекционер. Очень уважаемый.

Томми был в ярости.

– Но он же поднялся на нефтяных деньгах, так? И не говорите мне, что нет, потому что это будет вранье.