Шанель Клитон - Когда мы покинули Кубу

Эдуардо ничего не говорит, да и не нужно. Время не ослабило связь между нами. Наша дружба по-прежнему важнее родственных связей.

Я киваю, по выражению глаз и по наклону головы поняв, о чем он меня спрашивает.

Мы выходим из гостиной и идем в кабинет Хуана. Эдуардо закрывает за нами дверь.

Я спешу сесть на диван, пока дрожащие ноги не подкосились. Я знала, что Эдуардо здесь будет. Затем и приехала, чтобы его повидать. Но мне и в голову не приходило, что наша встреча так меня потрясет.

– Хорошо выглядишь, – говорит он. У меня сжимается сердце. – Красива, как всегда.

Его слова ранят, и я почему-то чувствую, что он намеренно причиняет мне эту боль.

– Я думал о тебе. Каждый день, пока сидел в этой чертовой яме. Всем про тебя рассказывал. Беатрис Перес… Сахарная королева… Такая прекрасная, что даже поверить трудно…

– Как это было? – спрашиваю я, ощущая у себя внутри отголоски его страданий.

– Думаю, тебе незачем об этом знать. Или ты мало трупов видишь во сне?

– Как это было? – повторяю я.

С каждым словом, которое он в меня швыряет, мой голос становится сильнее. Я вбираю в себя его боль, она нарастает во мне. Может быть, за все эти ночи, проведенные в объятиях любимого, я стала слишком самодовольной, потеряла хватку? Неужели Куба и ее будущее отодвинулись для меня на второй план?

Эдуардо отворачивается от меня и подходит к одному из книжных шкафов, стоящих по обе стороны от внушительного письменного стола Хуана. Мужу моей сестры наш отец наверняка передаст управление своей компанией, чтобы тот, когда придет время, уступил место Мигелю. Сахарную империю Пересов должен был унаследовать Алехандро, но не захотел, а потом его убили. Теперь она достанется моему зятю.

Для моего отца сахар – страсть, которой я никогда не разделяла. Я всегда понимала, сколько вреда это производство причинило Кубе и ее народу. А отец, очевидно, ставит на первый план другие практические соображения.

– Там было как в аду, – наконец отвечает Эдуардо, по-прежнему стоя ко мне спиной. – Едва мои ноги ступили на песок того пляжа, я сразу же пожалел о глупом геройстве, которое толкнуло меня на такую глупость. Я мог остаться здесь, пить шампанское и танцевать с милыми девушками, ищущими мужей. – Он резко поворачивается. Его губы кривятся в ухмылке, глаза бегают по мне, осуждая меня за то, что я пила шампанское и танцевала, пока он истекал кровью. – Чертовски бестолковая трата жизни! – бормочет Эдуардо, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне. – Они понимали, – продолжает он. – Американцы. С самого начала они должны были понимать, что нас слишком мало, что мы недостаточно вооружены, что нам не справиться без их участия, что той поддержки, которую мы получили, слишком мало. Они бросили нас. Спрашивается, зачем? Чтобы избавиться от иммигрантов, мутивших воду в Южной Флориде. Чтобы сохранить свою нелепую репутацию в глазах международной общественности. Можно подумать, весь остальной мир не знает, на что они способны и чему на самом деле преданы, насколько выше ценят собственные интересы, чем интересы других народов. Как это было? – произносит Эдуардо, передразнивая меня. – Сама знаешь как. Тебе известно, что Фидель делает с заключенными.

Мне действительно известно. Эдуардо продолжает:

– Нам, пожалуй, пошло на пользу то, что за нас торговались. Мы по крайней мере чего-то стоили. Сначала он хотел тракторы, потом деньги. Много денег. Я, конечно, должен быть благодарен: за меня заплатили, не дали мне умереть там. Кеннеди и его всесильные друзья-политики спасли мою жизнь.

Вот оно! Надвигается, как шторм. Я узнаю эту злость, узнаю эту опасную безудержную ярость, которая пробивает себе путь наружу. Она так свойственна Эдуардо.

И мне.

– До чего ценных союзников мы приобрели в лице американцев! Они говорили нам: «Высадитесь на пляже – маршируйте прямиком в Гавану. Люди будут выходить из домов и присоединяться к вам. Вы станете для них освободителями, как в свое время Фидель и его сторонники». – Эдуардо фыркает. – Можно было сообразить, что это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. «Все небо будет в самолетах! Подкрепление мы вам дадим такое, какое вам и не понадобится!» Очередное пустое обещание… Нам следовало догадаться. А мы, дураки, поверили. Понадеялись на лучшее.

Неужели Эдуардо смотрит на меня как на одну из них? Я стала для него американкой, потому что люблю американца? Он считает, будто я предала свой народ?

– Когда Фидель и его лакеи нас схватили, нам связали руки и погнали, как скотину на убой.

Значит, новая власть не удовольствовалась тем, что отняла у нас нашу страну, а решила забрать еще и гордость. Сломить наш дух.

– Каждому пленному назначили цену, как будто мы движимое имущество. Тех, у кого нет связей, оценили в двадцать пять тысяч долларов. Я, наверное, был очень дорогой.

– Эдуардо, – говорю я, и мое сердце разрывается от горечи.

– Он знал?

Этот вопрос и это осуждение во взгляде заставляют меня съежиться.

– Не знаю.

Лжешь!

– Потому что не хочешь знать. И это, пожалуй, уже само по себе все объясняет.

– Мы расстались. После вашей высадки я с ним порвала. Твоя злоба мне понятна. Думаешь, я не злилась, представляя себе, в каких условиях вы там застряли? Я хотела поехать с тобой. Хотела сражаться. Это и моя борьба!

– Тогда сыграй свою роль. Сейчас не время стоять в стороне. Нельзя говорить о преданности Кубе, лежа в постели с одним из тех, кто заварил эту кашу. Выбирай, кому ты предана: ему или своему народу. Кубе. Если ты от него ушла, то почему у тебя на руке его браслет? Ты ушла, но вернулась, так?

– Что, по-твоему, я должна сделать?

– Не знаю, Беатрис. Ты всегда жаловалась, если мы не брали тебя с собой. Рвалась участвовать в борьбе с нами на равных, хоть ты и женщина. Ну так вот он – твой шанс. Ты спишь с одним из самых влиятельных сенаторов, с человеком, к которому прислушивается сам президент. Используй это.

– Опять ты предлагаешь мне заниматься проституцией ради нескольких голосов в сенате, ради новой политики в отношении Кубы?

– Люди, преданные делу, идут и не на такое, – резко отвечает Эдуардо, и его взгляд темнеет.

– Эти полтора года тебя изменили.

– Ты удивляешься?

Ко мне опять подкатывает чувство вины. Я занималась с Ником любовью, пока Эдуардо воевал, пока сидел в тюрьме. Наверное, теперь я его должница.

– Чего ты хочешь от сенатора Престона?

– Того же, чего и от них всех: чтобы положили этому конец.

Однажды я сама пыталась убедить Ника в необходимости направить американские силы против Кастро. Теперь, слыша такое требование от Эдуардо, я понимаю: мы по-прежнему полагаемся на американцев, а это, как выяснилось, ни к чему хорошему не приводит.