Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

Сейчас Пек обнаружил, что уставился на молчание Элефанти — молчание столь осязаемое, что Джо его практически не только видел, но и слышал, ведь он уже сталкивался с ним несколько раз, когда они были подростками, и его собственные внутренние звоночки затрезвонили громко, как корабельный гудок. Пек понял, что зашел слишком далеко. Ярость на его лице свернулась в ошалелую тревогу, пока пустые глаза Элефанти обшаривали его лицо, салон машины и руки Джо — которые, заметили они оба, оставались на руле, — где им и место, с горечью понял Джо, — и где им лучше бы оставаться и дальше.

— Больше не приходи ко мне с этим, Джо. Ищи кого-нибудь другого.

Элефанти отодвинулся от ГТО и стоял, уперев руки в бока, пока Джо переключал передачу и с ревом уносился прочь. Тогда он заложил руки в карманы и остался посреди улицы один, давая время улечься молчаливому ревущему гневу внутри, и через несколько долгих минут снова стал собой — одиноким мужчиной средних лет, который в августе своей жизни ищет новый апрель, стареющим холостяком в мешковатом костюме на облезлой заезженной бруклинской улице в тени гигантского жилпроекта, возведенного евреем-реформатором Робертом Мозесом, забывшим, что он реформатор, понастроившим такие душегубки повсюду, уничтожая районы, выдавливая из них рабочих — итальянцев, ирландцев и евреев, выпотрошив все хорошее, заменив неграми, латиносами и прочими отчаянными душами, что лезут на чердак нью-йоркской жизни, надеясь, будто спальня и кухня под ними освободятся, чтобы можно было спрыгнуть и с минимумом усилий вступить в тот клуб, куда, на их взгляд, входил этот самый человек — обрюзгший холостяк в плохо сидящем костюме, провожающий взглядом блестящую ревущую машину, машину с молодым красавцем за рулем, смазливым и несущимся так, будто мчит в светлое будущее, тогда как неряшливый тяжеловес следил за ним с завистью и верил, что такого молодого и смазливого парня обязательно ждут новые места, женщины, дела, а стареющий тяжеловес, оставшийся дышать выхлопами на жалкой, мрачной, тесной, старой бруклинской улочке с витринами и обветшавшими особняками, не получит ничего, только выхлоп крутой спортивной тачки в лицо. Нью-йоркское ничтожество без мечты, без друзей, без будущего.

Элефанти наблюдал, как ГТО сворачивает за угол. Вздохнул и вернулся к «линкольну». Медленно вставил ключ в замок, сел за руль и молча уставился перед собой. Долго сидел на мягкой коже. Наконец заговорил вслух.

— Вот бы, — сказал он тихо, — меня кто-нибудь полюбил.

Пиджак сидел на ящике в котельной Сосиски с бутылкой «Кинг-Конга» в руке. Он уже не торопился. Утреннее разочарование от погони по двору за бренди, пока его не уничтожил Суп, смягчилось благодаря технической остановке в штабе Сосиски. Сосиски нигде не было видно, но это ничего. Пиджак провел здесь все утро, прохлаждаясь на пару с «Конгом». Теперь ему полегчало. Он выдохнул. «Не-е-е-е торопимся», — думал он счастливо, сжимая бутылку. Подумывал встать и посмотреть на часы, но мог догадаться о времени по углу падения солнечных лучей через подвальное оконце. Вторая половина дня. Он потянулся и зевнул. Пожилая дама с Сильвер-стрит ждала его на работу в саду уже минимум два часа. Он попытался вспомнить ее имя, но не смог. И бог с ним. Итальянское и кончалось на «и», и платила она наличными, вот что главное. Она не особо возражала, если он опаздывал — если он опаздывал, то и уходил позже, — но в последние недели она как-то нетвердо стояла на ногах. «Стареем, — думал он сухо. — Чтобы хорошо стареть, нужно иметь силы». Он уже думал отставить «Конга» в сторону и выходить, как вдруг появилась Хетти.

— Если собираешься допекать из-за того, что случилось сегодня на празднике в честь Супа, то даже не начинай, — сказал он.

Она горестно рассмеялась.

— Да мне все равно, что ты там наделал, — сказала она. — Штука в том, что если на тебя плюют, то уже без разницы, что ты еще натворишь.

— Это кто на меня плюет? Никто на меня не плюет.

— Ты сам на себя плюнул.

— Иди на фиг со своими глупостями. Мне пора на работу.

— Ну так иди.

— Если мне хочется задержаться на стаканчик, пока я размышляю, как бы снова взяться за бейсбол, то это мое дело.

— Местные детишки ни во что не ставят твой бейсбол, — сказала она рассудительно.

— Тебе откуда знать? Ты за все десять лет не видела ни одного матча, который я судил.

— Ты меня все десять лет не приглашал, — сказала она.

Он осекся. Как и с большей частью историй в его взрослой жизни, он не помнил в точности, как обстояли дела, потому что был пьян, так что ответил:

— Я был лучшим судьей в истории Коз-Хаусес. Я всем приносил радость.

— Только не своей жене.

— Да иди ты.

— Мне было одиноко в браке, — сказала она.

— Хорош плакаться, баба! Еда на столе. Крыша над головой. Чего еще тебе надо? И где, кстати, церковные деньги? Я из-за них хлопот не оберусь!

Он поднял «Конг» к губам и с шумом сделал большой глоток. Она молча наблюдала, а потом сказала:

— Ты виноват не во всем.

— Естественно. Это я, что ли, деньги спрятал.

— Я не о том, — сказала она почти меланхолично. — Я говорю о давних деньках твоего детства. Об тебя только и делали, что вытирали ноги. Ты никогда не жаловался. Это я в тебе и любила.

— Ой, женщина, родителей моих не трожь. Они давно мертвы.

Она задумчиво наблюдала за ним.

— И вот ты здесь, — сказала она грустно, — старик, паясничаешь у бейсбольного поля, смешишь людей. Даже мальчишки уже за тобой не идут.

— Еще побегут, когда я загоню их на поле. Но сперва надо снять претензии насчет капусты Рождественского клуба. Ты держала деньги в зеленой коробочке, это я помню. Где она?

— В церкви много денег.

— То бишь коробочка — в церкви?

— Нет, дорогой. Она в Божьих руках. Собственно, в Его ладони.

— Это где, женщина?!

— Ты бы вынул из ушей бананы, — сказала она, уже раздраженная.

— Хватит меня за нос водить, черт тебя дери! Пастор заявляет, будто церковь вложила в фонд три тысячи долларов. Вруны теперь как на деревьях растут. В Пяти Концах утром по воскресеньям про деньги каркает больше народу, чем приходит в пасхальный месяц. И все облизываются на эту коробку. Дигс Уизерспун говорит, что отдал четыреста долларов, а у этого дурака в кармане не звенело больше двух пятицентовиков с тех пор, как Мафусаил [31] Один из сыновей Ноя, который прославился своим долгожительством (ср. «мафусаилов век»); женился еще до Всемирного потопа. Прим. ред . женился. И что мне прикажешь делать?

Она вздохнула.

— Если любишь человека, его слова должны быть для тебя так важны, что будешь слушать внимательно.

— Да что ты городишь!

— Я говорю то, что ты хочешь услышать, дурень.