Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

А он: «Я почти ничего не продавал. И так хорошо зарабатывал на почте».

Я ему в глаза рассмеялся. Говорю: «Ну ты бревно».

— Бревно? — переспросил Элефанти.

— Ну, дуралей.

— А.

— А он мне: «Мне не хотелось ничего продавать. Нравилось просто рассматривать».

А я ему: «Мэйси, нехорошо это. Это церковное имущество».

«Церкви плевать на таких, как я», — сказал он.

Ох, сказал — как ножом по сердцу. Я ответил: «Мэйси, мальчик мой. Наша дорогая матушка на небесах сляжет с лихорадкой пред божьим троном, зная, что ты сидишь здесь с краденым у ее Господа и Спасителя. Ей это как ножом по сердцу».

Тут у него навернулись слезы. Говорит: «Тогда мне нужно жить дальше. Может, я придумаю, как что-нибудь вернуть».

Губернатор посмотрел на Элефанти.

— И как есть вернул. О, одну-другую безделушку перед смертью загнал, для поддержания своего образа жизни. Но большую часть вернул. Доставил в Вену так же, как доставил сюда. Отправлял понемногу почтой. Вернул так, чтобы не попадаться. Но одну вещицу так и не вернул.

— Какую?

— Ну, ту, что приглянулась мне. Статуэтку.

— Что за статуэтка?

— Толстушка. Венера Виллендорфская.

Элефанти гадал, не сон ли это. Статуэтка толстушки? У Губернатора как раз такая дочка. Причем красивая. Это какой-то трюк? Совпадение?

— Это что, название мыла? — спросил он.

Губернатор раздраженно хмыкнул.

— Я просто спросил, — сказал Элефанти.

— Мэйси говорил, это самое ценное, что у него есть в коллекции.

— Почему это?

— Не могу ответить. Мэйси знал, а я в этом не соображаю. Она красновато-золотого цвета. Очень маленькая. Из камня. Не больше куска мыла.

— Если она не из золота, почему такая дорогая?

Губернатор вздохнул.

— Ежели речь об искусстве, у меня соображения не больше, чем у куля картошки, сынок. Не знаю я. Я уже сказал, мне и про слово «реликварий» пришлось пять раз прочитать, пока я толком уяснил. Статуэтка лежала в одном из этих самых реликвариев. Крошечный ящичек, как гробик, размером с кусок мыла. Ей тыщи лет. Мэйси сказал, там один ящик стоит целое состояние. Сказал, что толстушка, Венера Виллендорфская, стоит больше всего, что у него есть, вместе взятого.

— Тогда она наверняка обретается в каком-нибудь большом замке в Европе, где на коврике перед дверью надпись на староанглийском, а ему досталась фальшивка. Или настоящая обретается в музее. Почему она не в музее? В музее бы, кстати, догадались, что у них фальшивка.

— Ну и что с того. Сынок, мы с твоим папашей сидели в одной тюрьме с такими сладкоголосыми засранцами, что продали бы лед эскимосу. Эти ребятки обнулят твой банковский счет быстрее, чем муха сядет на говно. Знают больше страховых разводов, банковских афер и карточных фокусов, чем филадельфийский бармен. Сладкие, как тянучка, эти субчики. И тебе любой скажет, что чаще всего треска, которую поймали на крючок или развели, держит рот на замке. Такие новости распускать никто не хочет. Пафосные клоуны в этих твоих музеях ничем не лучше. Ежели у них левак, зачем трубить об этом миру? Пока лох выкладывает шиллинг, чтобы на нее глянуть, кто поймет разницу?

Элефанти молчал, осмысляя все сказанное.

— Думаешь, я тебе мозги пудрю? — спросил Губернатор.

— Может быть. Никогда не спрашивал у брата, почему она такая дорогая?

— Нет, не спрашивал. Просто забрал, пока он не передумал. А потом он умер.

— Венера Виллендорфская. И вправду как название мыла.

— Это не мыло. А толстушка, — настаивал Губернатор.

— Знал я одну толстушку в школе, которая была настоящим сокровищем. Но статуэток в честь нее никто не делал.

— Ну, а эта уместится у тебя на ладони. Я заныкал ее перед тем, как загреметь. Твой отец вышел на два года раньше моего. Я трясся, что ее кто-нибудь найдет, вот и попросил его, чтобы он забрал и придержал для меня. Он сказал, что так и сделал. Значит, она у тебя где-то да есть.

Элефанти поднял руки.

— Клянусь Пресвятой Девой, папаня не говорил, куда ее дел.

— Ни слова?

— Только сказал о твоей дурацкой песенке, насчет божьей ладони.

Губернатор довольно кивнул.

— Ну, это уже что-то.

— Это ничего. Как мне ее искать, если я не знаю, где она или как выглядит?

— Это толстушка.

— Да есть миллион статуй толстушек. У нее на носу горбинка или она круглая, как пузырь? Похожа на лошадь, если профиль повернуть? Голова и живот — это единственное, что в ней заводит? Или она как та фигня, которая получается, когда плещешь краской на холст, а любители искусства слюной исходят? Она кривая на один глаз? Ну?

— Гну. Это толстушка . Ей тыщи лет. И в Европе есть человечек, который отвалит за нее три миллиона долларов налом.

— Это ты уже говорил. Откуда мне знать, что он настроен всерьез?

— Серьезней некуда. Мэйси перед смертью продал ему вещицу-другую. Он рассказал, как с ним связаться, но сам умер, пока я еще досиживал. Из Синг-Синга я никому позвонить не мог. Вот и отложил. Можно закончить в урне на чьем-нибудь кладбище, если свяжешься с тем, кого в жизни не видел и с кем лично дел не имел. До тюрьмы я с ним ни разу не разговаривал. А когда вышел, занедужила жена, надо было ухаживать за ней, и возвращаться на нары мне было не с руки. И вот пару месяцев назад, когда врач мне сказал, что у меня… болезнь одна, я и позвонил этому человечку в Европе, и он еще жив. Я сказал, что я брат Мэйси, и сказал, что у меня есть. Он не поверил, так что я отправил единственную фотографию, какая у меня была. Я старый вор. Слишком бестолковый, чтобы хранить копии. Слава святым, фотография дошла, и тогда пошел другой разговор. Теперь он названивает мне чуть ли не каждую неделю. Говорит, может ее толкнуть. Сперва предлагал четыре миллиона долларов, так я спрашиваю: «Откуда возьмешь такие деньжищи?» Он мне: «Это мое дело. Тебе я предлагаю четыре, потому что продать ее могу за двенадцать. А то и за пятнадцать. Но сперва с тебя доставка». Сказал, что живет в Вене.

Тут я почуял крысу. Чуть не пошел на попятный. Не верил ему. И говорю: «Если ты тот, про кого мне рассказывал братец, тогда вышли мне десять кусков и назови хоть одну вещь, которую братец тебе продал». Так он и сделал. Я не дурак. Не говорил, где живу. Он думает, я живу на Стейтен-Айленде. Такой обратный адрес я написал на конверте с фотографией. Он переслал бабки в банк на Стейтен-Айленде, какой я ему назвал. Эти десять тысяч я вернул и дал согласие.

Но у меня нет сил, чтобы перевезти эту штуку. Теперь мне ее не довезти до Европы. А если бы и мог довезти, не поехал бы в такую даль, чтобы он меня обул или того хуже, а потом прикарманил штуковину и утек. Вот я ему и говорю: «Давай лучше ты к нам, а я тогда уступлю ее за три миллиона долларов. Можешь оставить себе лишний миллион за хлопоты».