Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Я христианка и далека от мирского, — сказала она твердо. — Но завтра утром я иду в Пять Концов. Нам нужны складные стулья. И церковь Горная Скиния одалживает их нам.

— Я думал, Скиния и Пять Концов враждуют, — сказал Доминик.

— Мы христиане, мистер Лефлер. Они слишком громко играют музыку и, преисполняясь Святым Духом, падают, говорят на языках и все такое прочее, — мы таким не занимаемся. Но в Книге Евреев двенадцать-четырнадцать сказано: «Старайтесь иметь мир со всеми», — а значит, и с церковью Горной Скинии тоже. Плюс моя лучшая подруга Октавия служит там диаконисой, и все знают, что полиция хочет закрыть нашу церковь за укрывательство старого Пиджака, который помогал мне подключить стиральную машинку, хоть в жилконторе ее запрещают ставить. Горная Скиния нас поддерживает. Мы всегда ладили.

Таким вот образом зрелище Доминика Лефлера, Бам-Бам, сестры Го и мисс Изи, прущих к боковой двери баптистской церкви Пяти Концов семнадцать складных стульев в старой почтовой тележке, в которой стопки громоздились на два метра в высоту, и предстало глазам сержанта Катохи Маллена, когда он повернул на патрульном «плимуте» к фасаду Пяти Концов спустя неделю после большого праздника в честь Супа. Сестра Го не заметила, как он подъехал. Она стояла к нему спиной. Он следил, как она откалывается от остальных и идет к задней части церкви, берет старую косилку, прислоненную к задней стене, и выходит в поле высокого бурьяна. Косилка была в форме клюшки для гольфа, и сестра Го взмахивала ею высоко над головой, выкашивая сорняки на своем пути. Если бы он подъехал к церкви три недели назад и завидел такое зрелище, сказал бы себе, что женщина похожа на сборщицу хлопка с какой-нибудь плантации. Но теперь он видел женщину, чья длинная спина напоминала ему море у утесов Мохера в округе Клэр — районе Ирландии, куда он однажды приезжал, — море, что нежно упирается в гористый берег. Выглядела она великолепно.

Трое стулоносов у боковой двери заметили его первыми и проворно скрылись внутри, где один за другим снимали стулья и переносили в подвал, не говоря ни слова. Катоха припарковался, вылез из патрульной машины и прошел мимо боковой двери к сестре Го, работавшей в заросшем поле.

Она увидела, как он приближается, а позади него искрится в гавани вода, и остановилась, облокотившись на косилку и подбоченясь. На ней было весеннее платье, расшитое азалиями, — не самая обычная одежда для садоводства, думал он, подходя. С другой стороны, она говорила, что родом из деревни, а женщины из деревни, как он знал по матери и бабушке, не одеваются на выход. Они одеваются и работают в том, что бог послал. Катоха зашел прямиком в сорняки. Когда приблизился к ней, она улыбнулась — маленькой улыбкой, таившей, надеялся он, хотя бы намек на радость от встречи, — потом кивнула на патрульную машину, где на пассажирском сиденье остался его молодой напарник Митч.

— Почему он не идет? — спросила она.

— Тебя боится, — ответил он.

— Мы здесь не кусаемся.

— Это ты ему скажи. В прошлый раз ты его до чертиков напугала.

Она рассмеялась.

— Нам здесь полагается иметь дело с Иисусом, а не чертями.

— Если подумать, он был просто ангелом, пока ты на него не притопнула и не послала в противоположном направлении.

При виде того как на очаровательном коричневом лице заиграл смех и как сосредоточились на нем ее глаза, пока она стояла в платье с азалиями на заросшем дворе, залитом солнцем, он снова почувствовал себя легко. В этот миг он осознал, что весь тридцатидвухлетний опыт в полиции Нью-Йорка и вся профессиональная подготовка в мире бессильны, когда улыбка того, кто вдруг стал тебе небезразличен, находит бантик на ленточке вокруг твоего сердца и тянет за кончик. Он задался вопросом, когда в последний раз испытывал это чувство — и испытывал ли вообще. Хоть убей, не вспоминалось. Стоя по колено в сорняках за старой церковью чернокожих, мимо которой последние два десятка лет проезжал сотню раз, даже не удостоив взглядом, Маллен задавался вопросом, влюблялся ли он хоть когда-нибудь — или любовь, как выражалась его бабушка, есть открытие какого-то волшебства? Он обожал сказки, которые она читала ему в детстве: о королях, странствующих девах, потерпевших крушение мореходах и сраженных во имя любви чудовищах. «Место солнца знает кто?» [37] Песнь Амергина, поэта-прорицателя Ирландии, пер. В. Тихомирова. Прим. перев. Это из стиха, который она любила. Может, из Йейтса?

Он заметил, как сестра Го на него смотрит, и понял, что она уже давно ждет, когда он что-нибудь скажет.

— Кажется, Митч потерял интерес к этому делу, — выдавил он.

— Кто?

— Митч. Второй офицер. Мой напарник.

— Ну и хорошо. Я тоже, — сказала она. Перенесла косилку на другую сторону и снова оперлась, выставив одно гладкое бедро. — Или стараюсь. Как ни крути, жизнь идет своим чередом. Сами посмотрите на эти заросли.

— Часто этим занимаетесь?

Она улыбнулась.

— Недостаточно. Их косишь. Они опять вырастают. Опять косишь. Опять вырастают. Такая у них цель. Расти. У всего в этом мире под божьим солнцем есть цель. Все хочет жить. Да и все заслуживает жить.

— Если все заслуживает жить, зачем убивать сорняк?

Она усмехнулась. Ей нравились такие разговоры. И как у него получалось вытягивать из нее бессмысленную болтовню? Ее беседы с мужем — те короткие, что вообще были, — состояли из натужных, сухих, будничных бурчаний насчет оплаты счетов, церковных дел, состояния трех взрослых детей, которые, к счастью, переселились из Коз-Хаусес подальше. В свои сорок восемь она часто просыпалась с таким чувством, будто ей больше незачем жить, не считая церкви и своих детей. Ей было семнадцать, когда она вышла за мужчину на двенадцать лет старше ее. Казалось, он полон стремлений, но выяснилось, что их нет, не считая любви к футболу и умения притворяться кем-то, кем он не являлся, притворяться, будто чувствует то, что не чувствует, сводить все к шутке, когда что-нибудь не удается, и — то же можно сказать о слишком многих ее знакомых мужчинах — грезить о встрече с какой-нибудь молодой красоткой из хора, желательно в три ночи, на скамье. Не сказать, чтобы она ненавидела своего мужа. Она его попросту не знала.

— Ну, я бы могла дать сорнякам расти и дальше, — сказала она. — Но я не из тех, кто знает достаточно про то, как быть должно или не должно, чтобы оставлять как есть то, цель чего мне непонятна. Моя личная цель — сделать все, чтобы эта церковь простояла открытой подольше и могла спасти хоть кого-нибудь. Дальше этого я не думаю. Будь я человек начитанный, какой может высказать свои мысли не в три слова, а в тридцать четыре, я бы, может, и знала ответ на твой вопрос. Но я женщина простая, офицер. Эти сорняки — напасть для нашего молитвенного дома, вот я их и кошу. Мне они и действительно вреда не делают. Для меня они неприглядны, зато приглядны для Господа. И все-таки я их кошу. Видать, я такая же, как многие. Часто сама не знаю, что творю. Порой кажется, я так мало знаю, что и шнурки завязать не сумею.