Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Гарольд Дин.

— Так точно. Гарольд Дин.

— Мне предупредить людей?

— На вашем месте я бы держался подальше от флагштока.

— Он ведь наш! Каждое утро там сходится не меньше тридцати человек. Даже Димс нас там не трогает.

— Сходитесь в другом месте.

— Нет другого места. Отдадим флагшток — и тогда всё. Останемся пленниками в собственных домах.

— Ты не поняла. Теперь под ударом не только ваш дьякон. Я читал рапорт. Этот самый Гарольд Дин…

Она молча на него уставилась, и он осекся.

Ему хотелось сказать: «Он убийца, и я не хочу, чтобы вы ему подвернулись под руку». Но он не знал, как она отреагирует. Даже не знал, как выглядит этот Гарольд Дин. Никакой информации, не считая рапорта ФБР без фотографии — только описание в самых общих чертах, что это негр, что он «вооружен и чрезвычайно опасен». Катохе хотелось сказать: «Я переживаю за тебя », — но он не представлял, как это сделать. Да и было это уже и не к чему, потому что она опять разозлилась, темные глаза горели, красивые ноздри раздулись. И тогда Катоха сказал просто:

— Он опасен.

— В этом мире ничто не опасно, пока так не скажут белые, — ответила она плоско. — Тут опасно. Там опасно. Вы уж можете не учить людей в этом районе, что опасно, а что нет. Можете не учить, каков мир.

Он ответил ей слабой печальной улыбкой и покачал головой. Ну вот, пожалуйста.

— «Мы»? — сказал он.

Он отшагнул, вышел из тени церкви и повернулся к полицейской машине. Еще одной мечте конец. Много их у него было. Наверное, он даже рад. Слез с крючка. Ответственность, волшебство, о которых рассказывала бабушка, оказались слишком тяжкими для него. Любовь — настоящая любовь — не для всех.

Он медленно прошел вдоль церкви, касаясь правой рукой задней стены, медленной, неуверенной походкой того, кто только что видел, как рухнуло здание.

Сестра Го следила, как он бредет прочь, и ее сердце скакнуло в пятки. Что-то кольнуло. Она ничего не могла с собой поделать.

— Я не о тебе лично, — крикнула она вслед.

Он остановился, но не обернулся.

— Я надеялся принести новости получше, — сказал он. — О деле.

Она потупила глаза и пнула одинокий сорняк. Поднять взгляд оказалось слишком страшно. Хотелось, чтобы он ушел. А то сейчас было чересчур. Хотелось, чтобы он остался. А то сейчас было мало. Ее чувства были как две большие волны, столкнувшиеся друг с другом. Она не помнила, чтобы когда-нибудь находилась в таком состоянии.

Наконец она подняла взгляд. Он дошел до угла и уже собирался свернуть к патрульной машине, где дожидались его напарник, мисс Изи, Бам-Бам и Доминик — все из того дурацкого мира, где его никогда не увидят как следует. Все слепы — никто не видит человека за формой, за кожей. Сестре Го и самой было невдомек, почему она видела человека внутри, а другие — нет. Она уже раздумывала об этом, когда он в первый раз уехал из церкви, и пришла к выводу, что они с этим полицейским не похожи ничем, что бы она сама ни наговорила при первой встрече. Она убирала грязь. Он ловил злодеев. Она — уборщица. Он — коп. В любви каждый из них уже связан с кем-то другим. Но зато они оба еще ни разу не ощущали этот не поддающийся описанию дух, это особое чувство, эту особенную песню. Тут она не сомневалась. Глядя, как медленно удаляется его спина, она увидела свое будущее и его — и знала, что еще будет себя казнить, если хотя бы не попытается открыть конверт и прочесть вести, что ждут в письме. Сколько раз она уже так делала — глотала гордость ради машины, дома, брака, школы для детей, ради матери, церкви? И ради чего? «А как же мое сердце, Господи? Сколько мне осталось лет?»

Он был на углу церкви, когда она окликнула:

— Возвращайся, когда у тебя будут еще новости.

Он остановился. Не обернулся, а ответил через плечо:

— Новости будут только плохие.

Сестра Го видела его профиль — и он был прекрасен, в обрамлении статуи Свободы и гавани, и чайки парили над его головой и вдали. А раз он не выказал нежелания возвращаться, ее сердце вновь отрастило крылышки.

— Даже если плохие, — сказала она, — будет и хотя бы одна хорошая — их принесешь ты.

Она видела, как его плечи слегка расслабились. Он прислонился к стене и дал сердцу успокоиться. Он боялся, что если сейчас обернется, то выражение лица все выдаст и он причинит им обоим больше неприятностей, чем стоило. Но к тому же впервые за свои пятьдесят девять лет, несмотря на все прочитанные стихи и чудесные ирландские сказки, которые отлетали у него от зубов, даже если разбудить посреди ночи, — сказки, полные лирики, рифм, надежды, смеха, радости и боли, завернутых, будто рождественские подарки, — он внезапно, необъяснимо не мог найти слов, чтобы выразить все чувства.

— Буду рад, — сказал он больше в землю, чем ей, — вернуться и принести те новости, какие смогу.

— Я буду ждать, — сказала сестра Го.

Но с тем же успехом она могла говорить и с ветром. Он скользнул за угол к своей машине и пропал.

Через девять дней после праздника в честь возвращения Супа Лопеса и через две недели после выстрела в лицо Димсу Пиджак, все еще вполне себе живой, прибыл спозаранку на работу в особняк итальянки. Пришел трудиться в саду. Все своим чередом, среда как среда.

Она его дожидалась и, когда он показался, торопливо вышла за калитку навстречу. Поверх халата она набросила мужскую куртку, на талии все еще был завязан фартук, а на ногах были великоватые мужские рабочие ботинки.

— Дьякон, — сказала она, — надо найти фитолакку.

— Зачем? Она ж ядовитая.

— Вовсе нет.

— Ну тогда ладно, — сказал он.

Они отправились по кварталу к пустырям, тянувшимся по направлению к гавани. Она маршировала впереди, он шел позади. На первом заросшем пустыре в двух кварталах от дома она забрела в сорняки, он — следом. Оба искали, опустив головы. Прошли несколько славных образчиков.

— Это колючещетинник, репей, кассия, — сказал Пиджак, — но никакой фитолакки.

— Найдется, — сказала миссис Элефанти. Она шла через бурьян в нескольких метрах перед ним, разводя травы руками. — Мой доктор меня возненавидит, если я найду целую охапку. Ему никакой работы не останется.

— Да уж, мэм, — хихикнул Пиджак. Этим утром он чувствовал себя прекрасно. На самом деле он чувствовал себя прекрасно каждое утро, когда бродил по пустырям Коза в поисках растений с дамочкой, чье имя так и не мог запомнить. Единственная работа, для которой не требовалось предварительно накатить. С тех пор как умерла Хетти, ему, как правило, требовалось взбодриться с утра. Но в среду, работая у дамочки, он каждый раз получал заряд бодрости. Она была на восемнадцать лет старше — говорила, ей под восемьдесят девять, — но все равно предпочитала весь день проводить на улице, что было редкостью для пожилых людей в Козе. Уже четыре месяца знакомы — а он так и не смог запомнить ее имя, но она все же казалась хорошей белой, а это уже много значит. С именами у него всегда было плохо, особенно в подпитии. Многих он звал «эй, брат» или «мэм», и они просто отвечали. Но у нее после четырех месяцев он уже стеснялся снова спрашивать имя, так что повадился звать ее мисс Четыре Пирога, на что она не возражала, — сей факт бесконечно развеселил Сосиску, когда Пиджак об этом рассказал.