Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

Хетти прикрыла глаза и подняла голову, принюхалась. Сказала:

— Теперь и ты почувствовал, да?

Пиджак хранил молчание, боясь признаться.

— Раньше ты обожал запах трав, — сказала она. — Любых. Мог по одному запаху определить любое растение. Я тебя за это обожала. Мой Травник.

Пиджак отмахнулся.

— Ох, ты все про старое, женщина.

— Да, про старое, — сказала она тоскливо, глядя поверх его головы. Казалась, она видит что-то далеко-далеко. — Помнишь миссис Эллард? Белую старушку, у которой я работала? Я никогда не рассказывала, почему от нее ушла?

— Потому что поехала в Нью-Йорк.

Она печально улыбнулась.

— Ты прямо как белый. Любую историю переиначиваешь под себя. Послушай меня в кои-то веки.

Она потерла колено и начала:

— Мне было четырнадцать, когда я стала ухаживать за миссис Эллард. Я заботилась о ней три года. Никому она не доверяла больше, чем мне. Я и стряпала, и занималась с ней упражнениями и делами, давала лекарства, которые прописал доктор. Когда я только пришла, она очень недужила, но я выхаживала белых с двенадцати лет, так что свое дело знала. Без меня миссис Эллард даже к врачу не ходила. С места не двигалась, пока я не приду к ней домой поутру. Спать по ночам не ложилась, если я ее не укладывала. Я знала всю ее вдоль и поперек. Доброе у нее было сердце. Но вот дочка ее — дело другое. А уж дочкин муж — сущий дьявол.

Однажды этот муж приходит ко мне и говорит, будто дома чего-то не хватает. Я спрашиваю чего, а он разозлился и ответил, что я ему перечу и должна вернуть одиннадцать долларов. Из-за этих одиннадцати долларов его чуть удар не хватил, так он разъярился. Сказал: «Вычту из твоей следующей получки».

Ну, я понимала, что это значит. Видишь ли, старушка была при смерти, и они хотели выставить меня из дома. Когда он обвинил меня в краже тех одиннадцати долларов, я как раз только получила деньги, а зарабатывала я всего четырнадцать долларов в неделю, так что решила больше двух недель не задерживаться. Но дочка сказала: «Не говори моей матери. Она огорчится, и она умирает, и ей станет только хуже». Обещала мне доплатить, если я буду помалкивать. И я согласилась.

Что ж, я понимала, чего они хотят. О том, как заботиться о несчастной миссис Эллард, они знали не больше, чем пес знает о праздниках. Жаловались на нее, кормили тем, что ей нельзя, оставляли лежать в собственных отходах, забывали давать таблетки и все прочее. Я была только подростком, но и то сообразила, что хорошего тут не жди. Как бы нож ни падал, я знала, куда придется острый конец, так что приготовилась уходить.

За три дня до конца своего срока я пришла кормить миссис Эллард, а она расплакалась. Сказала: «Хетти, почему ты меня бросаешь?» Тут я и поняла, что дочка врала мне в глаза. Я ни на секунду не задержалась, когда эта бессовестная баба налетела на меня и сделала вид, будто злится, что я проговорилась ее матери о своем уходе. Я поняла, что проработала две недели впустую. Поняла, что те гроши, которые мне причитались, — ну… о них можно забыть.

Она пожала плечами.

— Видать, это муж дочки подбил ее на эту чертовщину. Он был хитрый, а жена у него — не семи пядей во лбу. Сама я такую пакость никогда бы не удумала. Было бы стыдно от одной мысли. Уволить меня из-за одиннадцати долларов. Если начистоту, он мог сказать, что я украла хоть один доллар, хоть тысячу. Неважно. Он белый, а слово его — Святое Писание. В нашем мире ничего не происходит, пока так белые не скажут. Им слаще собственная ложь, чем правда, когда она звучит из наших уст.

Вот почему я переехала в Нью-Йорк. И если помнишь, ты не хотел меня пускать. В те времена ты так напивался, что право от лево не отличал. Не то что знал о гадостях, которые я переживала изо дня в день. Нам надо было покинуть Юг, иначе я бы кого-нибудь убила. Вот я и перебралась сюда. Работала три года, дожидаясь, пока тебе хватит смелости приехать. И наконец ты приехал.

— Я сдержал слово, — сказал он слабо. — Приехал.

Ее улыбка пропала, на лице показалось знакомое горе.

— Дома ты дарил жизнь тому, на что другой не обратил бы ни малейшего внимания: цветам, деревьям, кустам да травам. Прочие мужчины на это только наступали. Но ты… все травы, цветы и чудеса от божьего сердца — ты знал к ним подход, даже когда напьешься. Вот кем ты был на родине. Но здесь…

Она вздохнула.

— В Нью-Йорк приехал уже не тот, кого я знала в Южной Каролине. За все годы в нашем доме не бывало ни цветочка. Ничего зеленого под потолком или на стене, разве что я иногда что-нибудь принесу.

— Мне стало худо, когда я сюда перебрался, — сказал Пиджак. — Тело совсем отказало.

— Ну конечно.

— Правда. Я же ложился на операции и все такое, не забыла?

— Ну конечно, — сказала она.

— И мачеха моя…

— Все я знаю про твою мачеху. Все: как она каждое воскресенье приходила к Иисусу, а всю неделю жила как дьявол… делала с тобой неподобающие вещи, когда ты был всего лишь малышом. Ничего хорошего она тебе не сделала. Твои привычки тебе привили те самые люди, которые должны бы учить, как стать хорошим человеком. Вот почему ты так любишь Димса. Он ступил на ту же дорожку. Мальчишке достались все синяки да шишки, его гнобили с того дня, как выволокли на свет.

Пиджак слушал в ошарашенном молчании. В ушах звенел молот, и он оглядел подвал, но нигде не увидел движения. Неужели этот грохот стоит у него внутри? Так бьется его собственное сердце? Казалось, какую-то его часть раскололо, и внутри старой личности внезапно распрямился человек, которым он был когда-то, молодой парень с крепким здоровьем и наивной жаждой мудрости и знания, раскрыл глаза и оглядел комнату.

Голова гудела. Он потянулся с дивана, поискал рукой бутылку, но не нашел.

— Подумать только, ведь что такое по правде этот самый Нью-Йорк? — сказала тихо Хетти. — Мы сюда приезжаем за свободой, а по итогу наша жизнь хуже, чем была дома. Белые только преподносят ее по-другому. Они не прочь, если ты сидишь рядом с ними в метро или едешь в автобусе на переднем сиденье, но попроси ту же зарплату, поселись по соседству или хлебни столько горя, что уже не захочется подняться и завести песню о том, как велика Америка, и тебя так оглоушат по голове, что из ушей гной брызнет.

Она задумалась.

— «Звездно-полосатый стяг», — хмыкнула она. — Мне никогда не нравилась эта старая, лживая, ленивая, лицемерная, воинственная, бражная песня. Про взрывы бомб и так далее.

— Моя Хетти так не говорила, — выдавил Пиджак. — Ты не моя Хетти. Ты привидение.

— Хватит тратить остатки своей захудалой жизни на постыдный страх перед мертвецами! — огрызнулась она. — Я не привидение. Я — это ты . И хватит трепать людям, будто мне бы понравились мои похороны. Я их ненавижу!