Пип Уильямс - Потерянные слова

Ты же понимаешь меня, Эсме? Ты оказала бы мне неоценимую услугу, а закончив работу, вернулась бы в Оксфорд к своей должности в Скриптории. Твой жизненный путь, каким бы ты его ни видела, менять нет никакой нужды.

Все, что имеет отношение к работе, я изложу в письме к доктору Мюррею. Уверена, он рассмотрит мое предложение как возможность в будущем получить в твоем лице еще более ценного сотрудника, когда ты вернешься к нему на работу.

Теперь о твоем отце. Я написала ему только о своем скором приезде, причиной назвав желание «попилить» (если судить по цитатам к этому слову, то единственными виновниками подобной формы притязаний считаются женщины). У меня в планах — приехать к вам домой, подготовить Гарри к новости, успокоить его страхи, связанные с твоим нынешним и будущим благополучием, и рассказать ему о моем предложении тебе. Потом тебе придется поведать ему все, разумеется в разумных пределах. Гарри — хороший человек, Эсме. Он не ханжа, не фанатик и не консерватор, но он — отец, и он очень любит тебя. Не забывай, что по утрам он просыпается, глядя на твою фотографию в детском платьице. Эта новость застанет его врасплох. Ему понадобится время, чтобы осознать ее. Скорее всего, он захочет выругаться. Нужно предоставить ему такую возможность.

Нам с тобой нужно обсудить и другие темы, но, думаю, их лучше оставить до встречи за чашкой горячего чая.

Итак, до встречи в пятницу в 11.30 утра. Не опаздывай.

Дождь был не сильный, но прохожие на Хай-стрит раскрывали зонты и поднимали воротники, чтобы защититься от сырости. Я смотрела на них, слушая Дитте. Она смешивала ложь и полуправду, сочиняя причину, которая смогла бы объяснить мое отсутствие в Скриптории.

Мы выпили в кофейне два больших чайника с чаем. Когда мы вышли на улицу, дождь уже закончился и солнце робко сияло на мокром асфальте. Я зажмурилась от его света.

Две недели спустя я стояла с папой на платформе в ожидании поезда, который должен был увезти меня в Бат. Я вспоминала каждую нашу беседу с тех пор, как Дитте вышла из нашей гостиной и подала мне знак войти и поговорить с папой. Мы так мало сказали друг другу. Жесты и вздохи прерывали наш разговор. Когда не хватало слов, папа касался моего лица или держал мои обожженные пальцы. Я знала, как отчаянно он желает, чтобы Лили была жива, ведь с ней было бы все иначе. Я знала, что он во всем винил себя, а не меня. Но он не сказал мне об этом ни слова, и на его поддержку я могла отвечать только прикосновениями.

Когда пришел поезд, папа занес мой чемодан в вагон второго класса и посадил меня на сиденье у двери. Он мог бы что-то сказать мне тогда, но рядом со мной уже сидели трое других пассажиров. Папа поцеловал меня в лоб и вышел в коридор. Он не спешил уходить и улыбнулся мне, а я поняла, что вернусь домой совсем не такой, как сейчас. Вопреки тому, что утверждала Дитте, мой жизненный путь, каким бы он ни был, уже изменился. Я встала и обняла папу. Он не выпускал меня из объятий, пока мы не услышали свисток.

Бет должна была встретить меня в Бате, но, когда я сошла на платформу, ее нигде не было видно. Я осталась ждать там, где носильщик поставил мой чемодан.

Какая-то женщина помахала мне. Она была выше, стройнее и моднее одета, чем Дитте, только форма носа была такой же. Бет подошла ко мне, и я улыбнулась.

— Непростительно, что мы встретились с тобой только сейчас, — воскликнула она и обняла меня так крепко, что я еле удержалась на ногах.

— Конечно, я все о тебе знаю, — сказала Бет, когда мы сели в повозку.

Я покраснела и уставилась себе на колени.

— Нет, не только об этом, — сказала она так, как будто это было чем-то банальным. — Ты любимая тема для разговоров у Эдит, и я никогда не устаю слушать про тебя. — Бет наклонилась ко мне поближе: — Прости уж нас, Эсме. Мы две старые девы без собачки, и нам нужно иногда о чем-то посудачить.

Дитте и Бет жили между вокзалом и Королевским парком Виктории, так что ехать пришлось недалеко. Экипаж остановился около трехэтажного дома. Бет обратила внимание, что я смотрю на окна чердака.

— Мы получили его в наследство, — сказала она, — поэтому нам не нужно было выходить замуж. Он, конечно, слишком большой, но мы любим принимать гостей, и каждое утро к нам приходит убираться одна женщина. Миссис Трэвис просит закрывать комнаты на верхнем этаже, чтобы лишний раз не вытирать там пыль. Она терпеть не может вытирать пыль, вот мы и согласились.

«Так много комнат, — подумала я. — Я бы сама вытирала пыль, если бы они пригласили меня, когда мне было четырнадцать лет».

Бет была моложе Дитте и ее полной противоположностью почти во всем, однако ни ссор, ни напряжения между ними не было. Мне всегда казалось, что Дитте похожа на ствол большого дерева, надежно прикрепившегося корнями к тому, что, по ее мнению, было истиной. Проведя в Бате несколько дней, я поймала себя на мысли, что Бет напоминает мне балдахин. Умом и телом она откликалась на любые внешние воздействия. В свои пятьдесят лет она сияла, и я была очарована ею.

Мне дали неделю на то, «чтобы обжиться», как сказала Бет, а потом она начала приглашать гостей на чай. «Мы не можем все время говорить только о тебе», — пошутила она.

В тот день, когда должны были прийти первые гости, сестры позвали меня вниз, чтобы я помогла им накрыть на стол.

— Миссис Трэвис — самая обычная домработница, — сказала Дитте, перекладывая кекс из охлаждающего пакета на тарелку, — но ее «Мадера» — несравненная.

— Наверное, я лучше посижу у себя в комнате, — сказала я.

— Глупости какие, — ответила Бет, входя на кухню. — Все пройдет замечательно. Мы расскажем о том, что Эдит решила пересмотреть свою «Историю Англии», и тогда все сразу поймут, почему она взяла тебя помощницей. — Бет наклонилась ко мне и заговорщицки шепнула: — Ты же сама знаешь, что у тебя есть заслуженная репутация.

Моя рука скользнула по животу, все еще незаметному, и я покраснела.

— Не дразни ее, Бет, — сказала Дитте.

— Но это же так легко, — с улыбкой ответила она. — У тебя репутация прирожденного ученого, Эсме. Доктор Мюррей говорит, что ты не хуже любого выпускника Оксфорда. Больше всего он любит рассказывать о том, как ты целыми днями сидела под сортировочным столом. Он утверждает, что благодаря его снисходительности у тебя появилась особая любовь к словам.

Ужас сменился благодарностью, но краска смущения на лице осталась.

— Ему, конечно же, не понравилось бы, что я тебе об этом рассказываю, — продолжала Бет. — По его мнению, похвала притупляет разум.

В дверь постучали.

— Как всегда, ко времени, — сказала Бет сестре и повернулась ко мне. — Главное, не держи руку у живота, тогда никто ничего не заметит.