Дарья Истомина - Леди мэр

К полудню стадо возвращалось с лесных пастбищ на дойку, коровы пили воду прямо с набережной и потом жевали, разлегшись вокруг памятника.

Мэрия стояла тут же, из белого железобетона, в четыре этажа, несуразно громадная для такого города, да еще и украшенная фризом с сюжетами, посвященными почему-то нашим космическим победам. Так что звездолетов, космонавтов и ликующих строителей ракет шестидесятых годов на фасаде было наворочено до черта.

По выходным дням на площадь сползался весь город — себя показать и на людей посмотреть. Здесь играл объединенный духовой оркестр гормилиции и пожарной части и выступала художественная самодеятельность.

У вокзала разбила свои коммерческие кибитки орда торгашек, и своих, и наезжих. Киоски стояли в три ряда.

Базарные ряды поодаль косо сходили к Волге, здесь все сходило к Волге.

В бывшей детской библиотеке южный человек Гоги открыл ресторацию с кавказской кухней и вечно задернутыми окнами. По вечерам там дули в дудки, били в бубны и возле ресторана собиралось множество дорогих иномарок.

Горожане к Гоги не ходили — слишком дорого. Да и не та компания.

Но и без ресторатора пожевать было где — вдоль набережной постоянно дымили оперативные шашлычные и чебуречные, в основном для отдыхающих.

Наверное, если бы убрать всю зелень, сады, парки, палисады, городишко выглядел бы как бритый наголо каторжник, но буйная растительность, дубовые и липовые остатки парка почти вековой давности скрывали под своим могучим пологом все несуразности, да и часовни и церквухи во главе с заречным собором делали Сомов все-таки ни на кого не похожим милым городком.

Я, конечно, обожала родимые пенаты в любом виде и, пребывая в благостном неведении, тихо радовалась, что после взбесившейся, свихнувшейся на собачьей гонке за деньгой и рванувшей в небеса новомодными строениями Москвы вернулась в лепоту и тишину почти растительноядной провинции…

Ни фига я тогда не знала про Сомов…

В общем, представьте картиночку — вице-губернатор дует на своем «БМВ» и, шипя и плюясь руганью, приближается к городу.

А Лизавета Юрьевна Туманская (пока еще не Басаргина) спит как убитая и видит во сне в этаком сияющем райском туманчике архангела с вертолетным винтом над маковкой, который выделывает над дедовым домом фигуры высшего пилотажа и поет оперным басом «Пою тебе, бог Гименей…».

И помянутая Л. Ю. Туманская жеманно хихикает, краснеет и стыдливо прикрывает очи, потому как это ангельское явление сильно смахивает на губернатора Лазарева А. П.

Ну, смех смехом…

Но только спустя долгое время я поняла, что именно проспала в Сомове в ту роковую ночь.

«Вице» Кочет прекрасно понимал, что выставить рога противу желания и указания Лазарева он явно не может. Но и допустить меня к сомовским тайнам, заложенным еще Щеколдинихой, означает полный обвал.

Особенно если дело идет о щеколдинской сестричке Серафиме, владетельнице коптильни и одноименной агрофирмы, дамочке гораздо моложе и неуемнее бывшей мэрши и в отличие от нее не скрывающей игривости этакой симпатичной кобылки, которая не забыла еще, как вертят задом и бьют копытами на воле, хотя и состоит при законном супруге Степане Иваныче, определенном щеколдинскими в мэрские чиновнички. Еще под лапу Маргариты Федоровны.

Кочетовский «БМВ» через город не едет, хотя моста через Волгу миновать ему не удается, мост-то один…

Он конспиративно петляет по улочкам, уносится на южную окраину, на пустыри, где за высоченным забором и расположена помянутая коптильня и агрофирма «Серафима». С котельной и прочими службами.

Когда Захар Ильич тормозит перед металлическими воротами и выбирается из иномарки, за забором включается целая псарня, собаки у Симы-Серафимы серьезные, все больше из кавказцев. Кочет лупит ногой в ворота. Охранник Чугунов по кличке Чуня открывает бронированное окошко и, зевая, сообщает:

— Какого хера? Никого нету.

И, не слушая ругани «вице», захлопывает окошко, скрываясь на вверенной его защите территории.

Кочет, сплюнув, лезет за мобилой и, раздраженно озираясь, выдает пару негромких звонков.

Серафима прибывает на семейном «жигуле» через несколько минут. Этакая прекрасная медленная белорыбица, уже слегка обремененная излишней плотью. Что, впрочем, не мешает ей добиваться своего от любого мужичка — Кочета тоже. В коротком халатике, прямо из теплого сна, она с ходу закидывает голые руки на плечи Кочету, нашептывая:

— Пошли… Пошли скорей, мой сладенький. Я у подружки уже и ключи взяла.

— Твою мать! Симка! Я что, за этим к тебе принесся?

Серафима недоуменно уставилась на Кочета своими прекрасными коровьими очами:

— А за чем же еще, Захарушка?

— Слушай, что за придурка ты на воротах держишь? Не впускает…

— Ну и правильно делает. Там же у меня не песики — звери! Никто не суется. Я-то их прикармливаю, а от тебя они и подметок не оставят. Что случилось?

— Слушай, давай под крышу… — настороженно озираясь и прислушиваясь, злится Кочет. — Не дай господь, еще засекут меня.

Серафима нажимает кнопку звонка на воротах, открывается окошко, в которое выглядывает все тот же мордатый отморозок Чуня в камуфляже и кепи с надписью «Sekuriti».

— Убери собачек, Чуня.

— Уже…

Потом они выбираются через сторожку на территорию агрофирмы.

Пара кобелей, бешено хрипя, рвясь с привязи, облаивает Кочета, который опасливо обходит их подальше.

— Мальчики! Свой!

Кобели замолкают и виляют хвостами.

— Лихо ты с ними.

— Но ты же свой… Или уже нет?

— Развлекаешься? Работа идет?

— Ночь еще не кончилась… Значит, идет, — зевает Серафима, прикрывая ладошкой сочные губки и пачкая руку излишней алой помадой.

— Ну, показывай! — холодно приказывает гость.

Серафима смотрит на него остолбенело:

— Да ты что? За этим пришлепал, Захарий?! Никак с ревизией? Ты ж проверял все. Недели не минуло…

— Показывай, показывай…

Серафима, уже озлясь всерьез, пожав плечами, идет через двор к обычному цеху средних размеров, окна которого темны. Заводские прожектора освещают безлюдный двор, в котором стоит громадный авторефрижератор с распахнутым пустым кузовом.

— Знала бы — хоть бы оделась потеплее, — бурчит женщина, пиная ногой дверь холодильника, на жести которой белеет, несмотря на жару на улице, нетающий иней.

— Я тебя согрею, радость моя, — усмехается Кочет.

— Согревалочка отмерзнет… — огрызается Серафима. Она еще явно не понимает, что от нее нужно Кочету.

В холодильнике подванивает гниющей кровью, и Кочет зажимает рот и нос белоснежным надушенным платком.

Они пробираются между замороженных туш крупного рогатого скота и разделанных на половинки свиней, висящих на крюках и освещенных синим светом редких ламп. Кочет, то и дело брезгливо морщась, отводит перед собой туши.