Мельхиор Верденберг - Ночные тени [litres]

Ночи он не боялся. Он решительно зашагал через лес. В лесу не бывает тихо. Кроме сычей слышны и разные шорохи, будто барсуки, лисы и другие твари устраивают танцы при свете луны. И только ангелы на своих легких крыльях бесшумно пролетают над ними.

Он зашел далеко. У маленькой, поросшей мхом хижины, стоящей возле лесной дороги, можно было передохнуть. Перед хижиной журчал ручеек в деревянном лотке. Родничок не пел колыбельную, но его журчание успокаивало.

«Тут я передохну до утра», – сказал себе мальчик, сложив руки для молитвы. Однако подходящие слова не подбирались. Мысли улетали куда-то, будто ища того, ради кого он отправился в путь. «Ангел-хранитель, я иду к тебе».

Наверное, нельзя отдыхать тут, у замшелой хижины. Надо идти дальше, по лунному следу. Луна светила ярко, словно специально для него. Там, на вершине Альбисхорна, они наверняка встретятся с ангелом.

Дорогу он знал. Он уже бывал здесь со своим школьным классом. Но тогда они доехали автобусом до самого перевала. Теперь, пройдя уже несколько часов, он вышел из долины на горный склон, но оставалось идти еще долго.

Неужели мама ошиблась? Ноги у него болели. Может, сдаться? А если ангелов-хранителей вовсе нет? Но он не хотел сдаваться, продолжал смело шагать по горной тропе к смотровой башне.

Сколько детей безутешны, сколько детей отчаялось, потеряв надежду? Таким вопросом он задаваться не мог. Он шагал дальше, порой даже бежал трусцой, зато потом еле плелся – так болели ноги. Впереди виднелась деревянная смотровая башня. Подъемника у нее не было, только лесенка, ступени которой с каждым шагом становились все уже. Сверху видны не только Цюрих и Рапперсвиль, но и Цугское озеро, а дальше – вся Швейцария и весь мир. Он полез наверх, одолевая ступень за ступенью. Он знал, что не найдет наверху маму, но надеялся встретить ангела-хранителя. Мамино обещание непременно исполнится, надо только преодолеть еще несколько ступеней.

Ему открылись необъятные дали. Светало, на востоке всходило солнце, и лес менял цвет своего одеяния. Все вокруг светлело, и только на душе у него оставалось темно. Наверху, на смотровой площадке, ангела не оказалось. Он громко позвал маму, но ветер ничего не слышит, лишь разносит в пустоте многократное эхо.

Взобравшись на перила, он посмотрел вниз на лес, на каменистую землю; ангел-хранитель легонько толкнул его сзади в спину.

Наплечная кобура, 2015 (М.В.).

Свежая газета сообщала, что бывшему полицейскому отказали в разрешении на ношение оружия, хотя просил он об этом для самозащиты. Кассация не имела успеха, полицейскому пришлось заплатить довольно высокие судебные издержки. В судебном решении говорилось, что наличие реальной угрозы не доказано.

Решение судей его не слишком обеспокоило. Он никогда не выходил из дома без оружия, не станет этого делать и теперь. Он носил пистолет в специальной кобуре, незаметной под пиджаком; пистолет заряжался особыми патронами, которые разлетались на части, оставляя ужасные раны. Чтобы привести оружие в боеготовность, достаточно снять маленький предохранитель.

Он запросил разрешение на ношение оружия, чтобы носить крупнокалиберный пистолет, который более заметен для опытного глаза. К официально разрешенному пистолету потребовалось бы легально приобретать и патроны. После опубликованного судебного решения он оставил у себя маленький пистолет. Он вообще не мог припомнить случая, когда выходил из дома без оружия.

Еще служа в полиции, он носил оружие даже в свободное время. Однажды, во время отдыха на берегу Катцензее, из-за этого возникли проблемы. Он плавал в озере, когда мальчуган споткнулся о его одежду, лежавшую рядом с полотенцем. Мальчуган ушиб о пистолет большой палец ноги, громко вскрикнул. Пистолет был в кобуре, лежал под одеждой, но теперь оказался на виду, его мог заметить любой. Отдыхающие забеспокоились, кто-то позвонил в кантональную полицию, которая вскоре задержала его для контроля. Коллеги не стали составлять протокол, однако он с тех пор на это озеро не ходил. Он не любил привлекать к себе внимание.

Полицейским он стал по призванию. Уже во время профессиональной подготовки он испытывал чувство удовлетворения и гордости за то, что находится на стороне закона, государства, добра. Разумеется, представление о добре допускает различные толкования, но это его не беспокоило. Пусть ими занимается начальство вместе с судьями и политиками. Ему хватало устава, приказов, а в чрезвычайных случаях он полагался на свою интуицию. Главное – следовать правилам. Он всегда ощущал себя частью целого. Этим целым было государство, а он являлся его представителем.

В операциях по поддержанию общественного порядка ему бывало гораздо проще найти общий язык с националистами, чем с левыми. Правые, как и он сам, были хранителями устоев, а левые хотели их разрушить.

Он стоял на конечной остановке трамвая номер одиннадцать, курсировавшего от Эрликона до города. Он был не единственным, кто ждал здесь трамвай в девять утра. Ему хотелось держаться на безопасном удалении от большого количества темнокожих людей, от балканцев и азиатов, но в то же время не упустить трамвай. У этих парней свободного времени больше, чем работы, думал он. За годы его службы в полиции иммигранты сильно изменили Швейцарию. Сначала он беспокоился за судьбу страны, потом это чувство переросло в ощущение личной угрозы. Он все больше опасался за самого себя, за свое место в собственной стране.

За два года до досрочного выхода на пенсию ему пришлось принимать участие в депортации одного камерунца, который был зарегистрирован как экономический беженец, но зарабатывал себе на жизнь торговлей мелкими партиями наркотиков. На время всего перелета полагалось держать депортируемого в наручниках и ножных браслетах. Камерунец удивительно бойко изъяснялся на цюрихском диалекте. Он принялся рассказывать о своей родине, и сопровождающему сразу стало ясно, что камерунец добивается его расположения.

Описание политических преследований на родине звучало весьма драматично. Он почувствовал, что для камерунца речь шла буквально о жизни и смерти. Депортируемый возлагал теперь все надежды на полицейского, который, казалось, мог предотвратить возращение камерунца на родину и тем самым спасти от верной гибели.

Тот слушал беднягу, но ни на миг не сомневался, что выполнит приказ, несмотря на все уговоры.

Рассказ становился все более драматичным, перешел в отчаянные мольбы; полицейскому это было неприятно, он велел камерунцу замолчать. Но тот не мог остановиться, сначала продолжил умолять, но, получив отпор, принялся ругаться и кричать. Полицейский счел необходимым залепить ему рот пластырем, который имелся для такого случая. Пластырь был снят только перед самым выходом из самолета во избежание нежелательных фотографий. У трапа самолета камерунец, в последний раз обернувшись к полицейскому, сказал со слезами на глазах, но довольно сухо: