Елена Попова - Этот сладкий голос сирены [калибрятина]

-Вы не встречали моего отца, Константина Тибайдуллина, его еще могут называть

«татарином»? – спрашивала у всех Римуля.

Попадались и молодые, вполне прилично одетые. Только в дерзких их глазах затаилась все та же болезнь, болезнь проигравших. Пятнадцатилетний подросток, в немыслимо светлых для такого места джинсах и канареечного цвета блузе, крикнул откуда-то сверху:

- Что потеряла?

- Отца, -ответила Римуля.

- Поищи на кладбище!

- Дурак, - сказала Римуля.

- Дура, - отозвался подросток, и в Римулину голову полетела пустая пластмассовая бутылка, запущенная так виртуозно ловко, чтобы с одной стороны не задеть ее и не принести ущерба, а с другой показать, кто есть кто.

- Татарин? Знал такого, - показался из-за картонного ящика какой-то старик. Видимо, у старика болел зуб, голова его была обмотана старым шерстяным платком, так что торчали только кустистые, как у Льва Толстого, седые брови и синеватый мясистый нос. – Зимовал тут, неподалеку.

- Где его можно найти?

- Кто его знает. Комар говорил, в парке видел…

- В каком парке?

- А там где космонавты.

Римуля уже выбиралась со свалки, как мимо ее уха опять пролетела пластмассовая бутылка, потом вторая.

- Уходи отсюда, - громко сказала Римуля. – Здесь кладбище.

- Зато здесь все есть. Ничего не надо, ни работать, ни учиться! – голос был все того же подростка, дерзкий, но с надрывом.

- На кладбище тоже не надо ни работать, ни учиться.

Полетела еще одна бутылка, но на этот раз даже чуть-чуть задела Римулю по волосам, словно причесала.

-Дурак! – фыркнула Римуля.

- Дура! – послышалось за спиной.

Парк Космонавтов занимал собой довольно большое пространство, дальним, неухоженным краем переходя за черту города и смыкаясь с лесополосой, заложенной еще в те поры, когда в правительстве был Тибайдуллин-старший и было принято решение – все что можно, активно озеленять. Теперь же его внучка, Римуля, без устали прочесывала этот парк из конца в конец, а в лесополосе чуть не заблудилась. Было уже темно, холодно и довольно страшно и, чтобы себя подбодрить, Римуля напевала: « Я, Красная шапочка, я, Красная шапочка, я иду по лесу и никого не боюсь, я несу пирожок и горшочек масла…» Вот такое бывает иногда у людей дурацкое поведение. Вдруг Римуля споткнулась и чуть не упала – перед ней зловеще высился памятник космонавтам, где из гранитной платформы выступали мощные, тяжеловесные фигуры в каменных скафандрах, протягивая вверх, к забитому облаками небу, каменные, похожие на лопаты руки, в которых как-то совсем уже не убедительно покоились маленькие и хрупкие космические корабли. Этих космонавтов было скорее жаль. Куда тянулись они, такие тяжелые, такие неповоротливые, такие уродливо рубленные, такие земные?

Римуля села на край платформы и обожглась от ледяного ее холода, и чуть не вскрикнула. Но тут услышала стук… Если бы это был обычный стук, Римуля, возможно, и не обратила бы на него внимания. Стук же был особый. Тук-тук, тук-тук, - это идет котенок. Пустите котенка ночевать! Темно на улице, холодно, ветер, пустите котенка к теплой печке. Тук-тук, тук-тук, - бежит козочка. Откройте козочке дверь! Так с ней в детстве играл отец. Тук-тук… - идет котенок на мягких, пушистых лапках…

Стук шел по каменной платформе, и откуда-то снизу, и откуда-то сбоку… Римуля медленно встала. Стук оборвался. Вокруг была тишина и немота, даже звезды затерялись за облаками. Римуля вся обратилась в слух… Вот опять – тук-тук, тук-тук, это идет котенок… Римуля сделала несколько шагов в сторону, казалось, слышится оттуда – и чуть не упала, споткнувшись. Присела, провела рукой по холодной, шершавой поверхности, выступающей над землей – что-то похожее на чугунную крышку люка… И откуда-то из-под нее, снизу, глухо, жалобно донеслось – тук-тук, тук-тук, - это идет котенок… Крышка прилегала неплотно и чуть покачивалась. Римуля уперлась в край и навалилась всей силой. Из темной щели дохнуло затхлостью.

- Папа! – отчаянно крикнула Римуля.

- А… - откликнулось эхо.

Но, кроме отражения собственного голоса, Римуля услышала еще что-то.

- Папа! – опять крикнула Римуля.

И еще больше сдвинула крышку. Щель увеличилась настолько, что в нее вполне могло проскользнуть ее узкое тело. Опираясь на руки, Римуля просунула ноги и нащупала напоминающую ступень скобу, потом другую. Не задумываясь, ловко, как обезьянка, она стала спускаться в глухую тьму, все более леденящую, все более влажную, все более липкую. Вдруг скобы-ступени оборвались…

- Папа! – крикнула Римуля.

- А-а… - донеслось, откликнулось в ответ слабо и шелестяще. Как будто тьма вздохнула.

Где-то внизу, под ее ногами, вспыхнул слабый свет. Вспыхнул и погас. Римуля схватилась руками за предпоследнюю скобу, повисла, вытянувшись на руках во весь рост и… разжала руки. Летела она недолго, но ей казалось, что долго. Ноги провалились в рыхлое, мягкое. Остро запахло гнилой листвой. Опять вспыхнул тусклый свет фонарика с умирающей батарейкой и перед собой Римуля увидела двух людей, примостившихся у стены каменного колодца. В одном с трудом узнавался отец, да, он был заросший и грязный, но, главное, он был так худ, что почти прозрачен. Рядом с ним сидел чужой, незнакомый мужчина.

- Папа! – закричала Римуля.

Тибайдуллин затрясся. У него не было сил даже плакать.

Рассветало. Сквозь щель в отверстии далекого люка просвечивала все более отчетливая белизна. Но здесь, на дне, тьма только чуть разрядилась, да так и застыла в вечных серых сумерках. Римуля сидела молча, прижавшись к отцу. От пережитого волнения он утомился и задремал. Валентин Петрович привыкшими к сумраку глазами жадно всматривался в Римулю, все больше узнавая в ней ее бабку, красавицу казачку…

… Она обычно вставала рано и босиком, в разлетающемся шелковом немецком халате - переливающемся, струящимся, роскошном, - шлепала на кухню, ставила чайник и варила кашу для маленького Тибайдуллина. Лежа в денщицкой, восемнадцатилетний Валентин Петрович жадно впитывал каждое ее слышимое движение, каждый шаг легких ног – шлеп, шлеп… Сердце его билось сильнее, приятно, взволнованно. Чувствовал он себя так, как если бы выпил бокал шампанского или, как если бы рядом заиграл хороший духовой оркестр. Он любил духовые оркестры. Шлеп-шлеп… Она выпивала стакан чая, выкуривала тонкую папироску и только после стучала в дверь денщицкой: «Эй, парень, жизнь проспишь!»

Свою жизнь она не просыпала, она жила как-то сама с собой, ярко и живо, наполняя все вокруг себя особой лучащейся энергией. Чтобы не делала – пекла пироги, играла с ребенком или просто смотрела в окно. Любила смеяться. Телевизор у них появился одним из первых. Смотрела телевизор и хохотала, как 6езумная, щелкала орешки. И все посматривала на нескладного парнишку-денщика отчаянными, веселыми глазами. Где раскопал ее старый Тибайдуллин (да не такой уж и старый тогда, немногим за сорок), из каких борозд вскопанного войной человеческого поля вытащил? Иногда в лунные ночи она выходила на кухню все в том же разлетающемся халате, переливающемся, диковинном, сама вся какая-то диковинная, из другого мира… Долго пила воду, курила тонкие папироски одну за другой, смотрела в окно, что-то напевала… и плакала. Валентин Петрович, как бы глубоко не спал, тут же просыпался, чувствуя ее присутствие даже через стену. Лежал, боясь пошевелиться, спугнуть, сдерживая дыхание…