Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Словом, Робик, с трудом вернув жену после очередного ухода, строго-настрого запретил матери вмешиваться в дела его семьи. Бабушке Лизе пришлось прикусить язык – насколько она смогла. Пришлось смириться даже с тем, что младшая келинка отказалась называть ее мамой.

Разумеется, все родственники, то есть, все наши семьи, знали, как ведет себя младшая келинка. Но это не обсуждалось – хотя бы потому, что и мой отец и дядя Миша считали, что Марийка подает их женам дурной пример. Да, Марийка внушала им страх и они злобно огрызались, когда речь заходила о ней. Кстати, с появлением Марийки тете Вале стало действительно полегче жить. Бабушка-то немножко попритихла…

Тетя Валя, как и моя мама, от склок и скандалов изнемогала, бороться со свекровью было ей не по силам. «Какая вы счастливая, что уехали!» – говорила она каждый раз, когда мама приезжала в Ташкент. А ведь без мамы она стала совсем одинокой. С новой келинкой у нее дружбы не получилось, Мама же и тетя Валя друг для друга всегда были поддержкой.

Мама и на Пасху приехала главным образом ради Вали. Сидят они как раз напротив меня, тоже с краю – чтобы удобнее было вставать и подносить из кухни гоячую еду. Улыбаются друг-другу и тихонько о чем-то говорят, говорят…

Мама такая веселая, красивая. Ее густые, пышные волосы острижены. Не так давно она сломала руку, ходила в гипсе, а одной рукой невозможно ухаживать за длинными волосами да еще сооружать прическу. Пришлось постричься. Но ей и это очень идет!

Мама принарядилась, насурьмила брови. Всем хороша, только вот пальцы у нее красные, распухшие. Да и кисти тоже… Дело в том, что наша неустанная мама даже приехав на праздник решила подработать. В Ташкенте несколько частных пекарен, куда перед Пасхой приглашают женщин раскатывать и печь мацу. Вот мама туда и нанялась, и целый день – двенадцать часов подряд – месила и раскатывала тесто. Как это делается, я много раз видел дома, ведь и пельмени, и манты готовятся из такого же точно теста. Но дома-то что, дома это занимало каких-нибудь полчаса, а тут…

Мне всегда нравилось смотреть, как мама работает. Мне казалось, что она все умеет делать. Но тесто она делала как-то особенно хорошо.

Сначала в кастрюльке или в специальном ведерке мама замешивает тесто. Сожмет руку в кулак – и давит на тесто, будто массаж делает. Давит, мнет, перемешивает. Ее сильная рука проминает тесто насквозь, почти до дна. Работает она сосредоточенно, коротко дыша носом… И когда она достает из кастрюльки комок готового теста, оно мягкое, подвижное, теплое, совсем живое. Мама подкидывает его на руке, похлопывает, как новорожденного ребенка. Потом кладет на стол, покрытый, как пеленкой, слоем муки… Но тут уже «младенцу» приходится худо: мама начинает его раскатывать.

Сначала – толстой и короткой каталкой. Затем – очень длинной и тоненькой, как палка. Руки то находятся в центре палки, то широко расходятся в стороны, к ее краям. Взад-вперед, взад-вперед крутится каталка. От центра – в стороны и снова к центру движутся руки. Комок теста давно уже стал плоским, он делается все тоньше, тоньше, все шире – как блюдо, как поднос… Мама подхватит его за край и точным движением, не повредив, не смяв, снова расстелит по столу… Оно уже почти прозрачно, вот-вот порвется… Но нет, ни одного разрыва, ни одной дырочки. Думаете, все – тесто готово? Ничуть не бывало! Мама плеснула на него масло, осторожно размазала по всей поверхности и накатала тесто на палку. Теперь на столе лежит длинная и довольно толстая белая трость. И когда в последний раз мама раскатывает тесто по столу – это уже большое, как скатерть, полотно. Настоящее, готовое тесто!

Да, я много раз видел все это дома и не переставал восхищался тем, как красиво мама работает, как точно, как артистично. Ведь строит ли настоящий мастер дом, или вытачивает деталь на токарном станке, или лепит тесто – он все равно художник, если работает талантливо. Но в пасхальный вечер я глядел на руки художницы-мамы с болью и состраданием. Двенадцать часов они месили, раскатывали, нажимали. И вот теперь лежат, распухшие, перед мамой на столе. Больно ей, небось.

Поймав мой взгляд, мама улыбается мне нежно и весело, чуть приподняв уголки губ. Я улыбаюсь ей в ответ и вспоминаю о том, что и мне пришлось перед пасхой поработать немного. Ну, конечно, не так как маме, но все же…

Всем, наверно, известно, что еврейский дом перед пасхой должен быть не то, что вычищен, а прямо-таки вылизан. У таких хозяек, как моя бабушка Лиза предпраздничная уборка превращалась в бедствие для всей семьи. Стены, окна, полы, мебель – все это мыли, отскребывали, протирали. Чистили и стирали одежду. Особая посуда, особая кухонная утварь… Да разве все перечислишь? Трудовой повинности не удавалось избежать ни одному из домочадцев. И даже то, что один из предпасхальных дней оказался моим днем рождения не избавило меня от нудной домашней работы. Обида переполняла меня. Но бабушка была неумолима. «Джони бивещь – говорила она сладким голосом, когда я справлялся с очередным заданием. – А теперь сделай-ка вот что…».

В числе прочего мне пришлось снимать тюлевую занавеску, ту самую, за которую бабушка обычно пряталась, выглядывая во двор. Я стоял на стуле у окна и пытался снять эту чертову занавеску с карниза, а бабушка сидела неподалеку, расставив короткие ножки, очень жалобно постанывала, показывая, как она устала и в то же время бдительно наблюдала, чтобы я, не дай Бог, не порвал тюль, хоть и старый, но совсем не плохо сохранившийся и красивый. А он, действительно, находился под угрозой. У самого карниза из стены торчал гвоздик и то ли я сделал неосторожное движение, то ли что другое, – но тюль зацепился за этот гвоздик и с моего стула мне никак не удавалось отцепить его! Рвануть-то было бы очень просто, но вот снять не рванув и не порвав… Я весь напрягся, я вспотел, у меня онемели руки, стул при каждом моем движении угрожающе поскрипывал (это был дедов стул) – а занавеска все не отцеплялась! Наконец, сделав почти акробатическое движение и чуть не слетев со стула я ее снял!

– Джони бивещь! – Бабушка, даже и в то время, как хвалила меня, не забывала напоминать о своей усталости и страданиях. Все это сейчас излучали ее глаза – с такой, надо сказать, выразительностью, что казалось: со стула бабушка без посторонней помощи ни за что не встанет. Но как только я соскочил на пол с занавеской в руках, бабушка деловито сказала:

– Сегодня же все постираем и высушим! – И, покряхтывая, поднялась…

Я, между прочим, очень любил глядеть, как сушат тюль. Для этого во двор выносили длинные, почти четырехметровые деревянные рамы, на которые были набиты сотни мелких гвоздиков. На них и нацепляли – старательно и аккуратно, буквально сантиметр за сантиметром, края занавесок. Высушенный этим способом тюль оставался таким ровным, словно его только что купили… Занавески стирали обычно раз в год, перед Пасхой, сразу во всем доме. Двор наш, уставленный полотнищами узорного, в цветах и затейливом орнаменте тюля, становился в эти дни похож на выставку народного искусства.