Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Мама улыбается – ей, наверное, приятно мое восхищение У мамы были талантливые руки. И это было, как я понимаю сейчас, неразрывно связано с определенными душевными качествами. Она не просто умела – у нее была внутренняя потребность делать все хорошо, красиво, не давая себе поблажек. Потребность не распускаться ни в чем, даже в мелочах. Обо всем помнить, идеально организовывать свой небольшой мирок. Мне кажется, этим отчасти можно объяснить и другую мамину черту: ее бережливость, выходящую за пределы обычной хозяйственности. Нет, – я ни в коем случае не назвал бы это скупостью! Повторяю: тут было что-то совсем другое…

Карманы маминого халата постоянно были набиты всякой всячиной. Разными вещами, которые кто-то из нас по небрежности и неряшливости не поставил на место или просто счел ненужными. Это могли быть оторвавшиеся пуговицы, заколки, карандаши, катушки ниток, брошенные игрушки. В одну сторону маминого воротника постоянно были вколоты подобранные где-то на полу булавки, в другую – иголки да еще на всякий случай со вдетыми в них нитками, белой и черной… Порой мама становилась для нас подобием ходячего продавца, не требующего платы за покупки. Стоишь, скажем, у телефона, ищешь взглядом ручку – записать номер. «Мам…» – начинаешь было. А она уже подходит, на ходу шаря по карманам. Гляди-ка, это ручка, которую я потерял!

– Обедать, обедать! – Услышав, как звенят тарелки, Эммка первая помчалась на кухню. Пока мы ели яблоки, болтали, помогали маме прибирать на кухне и в спальне, во что-то там между делом играя, – пока мы всем этим занимались, бахш сварился. Гремя стульями, мы уселись. Сейчас наша помощь не была нужна. Мама вытащила кафкиром мешок из котла, положила в глубокую миску и осторожно, взявшись за нижние углы, вытряхнула бахш. Зеленоватая его гора была похожа на вулкан: от нее исходил жар, она вся покрылась паром. А запахи! Запахи!

Но разве можно их описать?

Вообще свежий бахш да еще с помидорами и огурцами, пусть даже солеными, вещь неописуемая. Поэтому ограничимся лирическим вздохом: это был Очень Вкусный День, не забытый мною до сих пор.

Не только, конечно из за «булк-булк» и бахша. Это был день, не омраченный ничем. Ни горестями, ни напряжением семейных склок, ни боязнью услышать злобный голос. В этот зимний день мы с Эммкой были вместе с мамой. Как два медвежонка с медведицей в уютной берлоге. От нее, от мамы, исходило тепло и другое, еще никем не названное, не уловленное никакими приборами душевное излучение, без которого так несчастны дети и так одинок любой человек.

Напротив парикмахерской – той самой, где нас когда-то превращали в «чубчиков» – была поляна. Отличнейшая поляна, играй во что хочешь. Но были у нее и особые достоинства. В пору весенних дождей поляна покрывалась лужами, десятками луж, больших и маленьких. И в каждой из них в определенный момент внезапно появлялись головастики. Да, да, хотите – верьте, хотите – нет, но именно на этой поляне, вдали от арыков, где во множестве проживали лягушки, был лягушачий роддом, питомник крошечных лягушат, точнее – головастиков, в лягушат им только предстояло превратиться. Правда, удавалось им это далеко не всегда…

Ночью прошел дождь, хороший, теплый дождь. И сейчас, утром, все лужи так и кишели головастиками. Сотни и сотни этих смешных существ – выпуклый черный, чуть побольше ногтя, овальчик, на который спереди насажены большие глазки, а позади вихляется длинный хвостик – с бешенной скоростью передвигались во все стороны. Как осколки черного стекла поблескивали, искрились в лучах солнца глянцевитые тельца.

Мы не знали, почему лягушкам вздумалось метать икру именно на этой поляне, в этих лужах. Зато мы знали другое: немногим из детенышей суждено вырасти, превратиться в нормальных лягушат. И беспечность мамаш-лягушек нас просто возмущала! Ведь весенние дожди льют недолго, скоро они прекратятся. Беспощадное солнце высушит лужи. Что останется от бедных головастиков, а? Да и вообще чудо, что вода на поляне сразу не впитывается в землю, что некоторые лужи-озера сохраняются от дождя до дождя.

Сидя на корточках возле одной из самых больших луж, я ковырялся в ней сучком. Лужа и впрямь была похожа на озеро. Темное дно было вязким, травка, которая росла на нем, напоминала водоросли. От моего сучка расползалась во все стороны коричневая муть.

– Глина! – сказал Витька Смирнов. Он сидел рядом и тоже ковырялся в луже. – В песок бы сразу все ушло. А глина лучше держит воду…

Но глина не глина, а все равно через месяц-другой вместо луж здесь будут потрескавшиеся от зноя проплешины, твердые, покрытые извилистыми рубцами.

– Ну что, пацаны, эту выбираем? – спросил Женька. – Тогда пошли!

И мы направились к ближайшему арыку…

Уже не первую весну, высмотрев одну из самых больших и заселенных головастиками луж, мы занимались спасением этих несчастных сирот. Труд благородный и к тому же не слишком тяжелый. Всего-то было делов, что не дать «роддому» высохнуть: следить, сколько в луже осталось воды, а если ее мало – принести из ближайшего арыка несколько ведер. Не скажу, чтобы мы были такими уж хорошими опекунами, но все же некоторому количеству покинутых мамами головастиков удавалось благодаря нашей помощи выжить. В таких случаях мы испытывали почти родительскую гордость, видя, как крохотные лягушатки – иногда по одному, а иногда целыми стайками – прыгают по травке к арыку. Удивительно – как они догадывались, куда прыгать?

– Мамашу, небось, пошли разыскивать! – хихикали мы.

Наблюдать за головастиками, за тем, как они резвятся и подрастают, никогда не надоедало (может, потому мы и начали опекать их) и мы частенько сидели возле луж, болтая о том о сём. Спорили, например, сколько лягушат может народить лягушка. Я разъяснял невежественному Женьке Андрееву (у меня-то по биологии была пятерка), что это вопрос глупый – лягушка мечет икру, как рыба, значит, и народить может сколько угодно. Женка с обидой отвечал, что про икру он сам знает, но лягушка ведь не килограммы икры мечет! А сколько икринок погибает?

Но чаще разговоры носили не столь научный характер. Тот же Женька как-то мечтательно сказал:

– Притащить бы сюда Рыжую… Всех бы полопала!

– Тьфу! – с отвращением сплюнул Витька Смирнов. – Да Рыжая на эту пакость и смотреть не будет!

Рыжая – так звали Витькину кошку. Она была хороших мастей, как говорили в семье Смирновых и обращались они с ней как с интеллигенткой. Еду подавали на фарфоровом блюдечке, которое стояло в уголке зала, застеленном газетой. И ела она не что-нибудь, не остатки какие-нибудь, а отборное мясо, запивая его молоком. Действительно, предположить, что такая кошка захочет есть головастиков… Витька долго не мог успокоиться и всячески ругал головастиков, даже глистами обзывал. Как будто не он вместе с нами о них же и заботился!