Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Не знаю, каждое ли скучное занятие можно превратить в удовольствие, но маме в этом смысле многое удавалось. Усевшись перебирать рис, мы тут же стали тремя игроками и началось состязание: кто переберет больше. При этом, учитывалось не только количество риса, но и количество мусора. Конечно, мама была игроком куда более сильным, но нам с Эммкой давалось преимущество: мы выступали одной командой.

Вот каждый из нас отделил рукой от горки столько риса, чтобы покрыть тонким его слоем часть стола перед собой… Мама делала это удивительно нежно и плавно, будто не рукой, а крылом поводила… Как только белый рис ложился слоем на белый стол, сразу становилось видно, сколько в нем разных темных крапинок: камушков, комочков грязи, прогнивших рисинок. За ними-то и пошла охота. Мы с Эммкой торопились, спешили, но наши неловкие пальцы не сразу попадали в нужную точку, не сразу удавалось нам вывезти в сторону именно камушек или скорлупку или что-то там еще, не прихватив при этом чистое рисовое зернышко. Мы ревниво поглядывали на маму: вон, сколько она уже выбрала мусора! Почему это у нее так быстро движутся пальцы, и обязательно – куда надо?

Словом, как мы ни спешили и как ни старалась мама работать помедленнее… Закончили-то мы почти одновременно, но результаты, результаты!

Нашу работу мама проверяла не обижая нас, но очень тщательно. Из перебранного риса со смехом и шутками она извлекла немало запрятавшихся там кусочков мусора и, наоборот, из мусора – незаслуженно выброшенные хорошие зернышки. Мама терпеть не могла, чтобы добро пропадало!

Наконец, весь рис высыпан в лаганчу – глубокую металлическую миску. И залит водой. А мама на тахтаче нарезает мясо маленькими кусочками, такими тоненькими, что кажется, будто нож не перемещается, а режет один и тот же кусочек опять и опять. Но и большой кусок делается все меньше, меньше. И вот уже горка ломтиков мяса подсолена и переложена с тахтачи в миску с рисом, с которого мама как-то незаметно успела слить воду. Мне кажется, что мама – фокусник. Как это в ее руке оказалась банка с кашничем? С сухим, конечно. Кашнич, то есть, кинзу, мама покупает летом на рынке, так же, как и укроп и другие травы. Много покупает, чтобы хватило на всю зиму. Зелень высушивается на веранде, наполняя ее своими ароматами. Но и сейчас, когда мама открывает банку и высыпает все в ту же лаганчу сухой, почти перетертый кашнич, я чувствую тонкий, приятный, волнующий, как воспоминание о лете, запах…

Приятен мне этот запах еще и потому, что именно сейчас наступает долгожданная минута: мне предстоит принять участие в приготовлении бахша. Именно я перемешиваю все содержимое лаганчи, это моя привилегия, обязанность – называйте, как хотите, но я этим очень горжусь! Вот Эммка – девчонка, но мама не доверяет ей такой ответственной работы, мала еще. И Эммка, хоть и завидует, хоть и вертится вокруг, смиряется с этим.

«Кр-жик, п-шик… Пфык… Чок. Чок…»… – фыркает, чавкает и чмокает под моими руками мокрый рис с кусочками мяса, становясь все более упругим и однородным, совсем как пластилин. Он пристает к рукам, к краям лаганчи, а я все разминаю и разминаю, протыкаю пальцами смесь, чтобы повсюду попал сок и снова разминаю. Даже руки уже заболели, так я стараюсь.

– Ну, хватит, хватит… Готово! Выкладывай…

Мама двумя руками подставляет к краю лаганчи плотный матерчатый мешочек и я перекладываю в него зеленоватую влажную массу – сырой бахш. Очень тщательно, до последней рисинки и последнего кусочка мяса. Тут уж мамин хозяйский глаз не допутит небрежности! Когда я заканчиваю, и лаганча и руки мои так чисты, будто не имели с бахшем никакого дела. Вдвоем с мамой мы завершаем упаковку бахша – я плотно утрамбовываю его в мешочке, мама – туго перевязывает мешочек у горловины толстой ниткой. И вот уже бахш опущен в котелок с весело бурлящей водой. Запах кашнича да и еще чего-то очень вкусного с каждой минутой становится острее.

– Мам, а скоро будет готово?

Ох, Эммка, Эммка! Прекрасно знает, что бахш варится очень долго, но слюнки-то уже текут!

– Часа через три-четыре, – терпеливо объясняет мама. Она тоже все понимает и поэтому тут же предлагает: – А не съесть ли вам по яблоку?

Когда мама дома, наши с Эммкой рты постоянно чем-то набиты. Мамина система детского питания проста: без нее дети питаются кое-как, недоедают (я по ее мнению из за этого вообще «похож на скелет») – значит, по выходным детей надо кормить, кормить, кормить…

Яблоки хранились на веранде, в деревянном ящике у холодильника. Отборные, наливные. Каждое из них было обернуто бумагой. Яблоки были зимних сортов и обычно сохранялись до весны. Но в этом году что-то им нездоровилось, почти каждое яблоко зачервивело.

Я выбрал для еды несколько самых хороших, но захватил и парочку таких, где прожорливые оккупанты потрудились как следует.

– Мама, вот эти – совсем гнилые, надо выкинуть!

Мама поглядела на меня укоризненно. «Ну уж, гнилые! Много ты понимаешь» – говорил ее взгляд. Мама взяла в руки нож, яблоко… Оно завертелось под лезвием ножа, будто было живым и закрутилось от боли. А мама – сердобольный хирург, сжав губы от сострадания, старалась поскорее завершить операцию… Справа срезан кусочек… Слева… Внизу… Проделана глубокая дырочка… Ага, вот кто тут был!

Бедное яблоко порядком изрезано. Но зато оно сверкает теперь сахарной белизной мякоти. А мама, лукаво взглянув на меня, говорит:

– Ну, что? Нужно было выкидывать такое прекрасное яблоко?

Точно так же было «прооперировано» и второе червивое яблоко. Мы с большим удовольствием съели их. Вернее, мама сама нас кормила.

Она отрезала кусочек яблока так, что он оставался на месте, будто свеча, подсеченная саблей искуссного дуэлянта-мушкетера. Затем, наколов на острие ножа, она подносила этот кусочек ко рту одного из нас, Эммкиному или моему. Так в наших краях принято собственной рукой угощать дорогих гостей.

– Еще? – И мама взяла в руки яблоко без червоточины… Да, это было даже поинтереснее «хирургии»! Надрез на макушке яблока – и оно закрутилось под ножом с такой быстротой, будто в маминой левой ладони спрятан маленький моторчик. Ленточка кожуры, пружинясь, спиралью спускается вниз. Цельная, почти прозрачная, она становится все длиннее, длиннее. Вот она уже коснулась стола – мама работает стоя. Последний виток – и, прихватив кожуру ножом, мама протягивает ее мне. Кожура срезана так, что сейчас можно снова одеть ею яблоко и ничего не будет заметно! Попробуйте-ка так сделать! Я пробовал много раз – то на яблоках, то на картошке – и все зря. Чертов нож не слушался меня, он соскальзывал, разрывая кожуру, врезался в мякоть. Вообще вел себя, как хотел. Кожура превращалась не в ленточку, а в какие-то толстые, неуклюжие обрезки. Непонятно было, в чем больше мякоти – в ней или в том бесформенном, исхудавшем, оголенном предмете, который прежде был картофелиной или красивым яблоком.