Ким Корсак - Предел погружения

Вдох. Выдох. Следить за дыханием и пульсом. Вдох. Выдох. Отёк совершенно точно спадает, ей не показалось.

– У нас есть супрастин для инъекций?

Сергей отзывается не сразу.

– Только димедрол.

– Сойдёт. Сделай укол, один миллиграмм.

Маска липнет к щекам. Рубашку и халат можно выжимать.

Слабый стон со стола. Она каменеет, пальцы немеют, но продолжают сжиматься и разжиматься.

Тихо, тихо, всё пройдёт. Всё будет хорошо. Обещаю.

Хорошо бы вколоть раствор эуфиллина, было бы легче дышать. Ничего. Обойдёмся тем, что есть.

– Можешь экстубировать, – негромкий голос за плечом. – Видишь, он уже дышит сам.

Она оборачивается, смотрит на Гришу в халате. Белая полоска лица между маской и шапочкой, спокойные внимательные глаза.

Она отступает на шаг в сторону, но он, кажется, вовсе не намерен вставать вместо неё, и она отлепляет пластырь, вытягивает из манжеты воздух шприцом.

Да. Дышит.

Теперь трубку – на вдохе, быстро, но плавно. Главное – не повредить связки.

Трубка стукается о стол. Сергей протягивает тампон – вытереть всё во рту, удалить слюну. Ещё раз провести от нёба к языку.

Она косит глаза – не на датчик дыхания, а на грудь Артура, медленно приподнимающуюся и опускающуюся. Он шевелит губами, и всё его тело напрягается, вздрагивает от короткого сухого кашля.

Она испуганно вскидывается, и Гриша поднимает ладонь:

– Это нормально. Главное сейчас не раздражать горло.

Она кивает. В голове шумит, как будто волна бьётся о борт лодки.

– Ну, вот и всё, – спокойно говорит он. – Можешь идти отдыхать. Мы с Серёгой отведём его в лазарет, будем следить за восстановлением. Острая стадия миновала, но антигистаминные препараты ему сейчас необходимы. И горло чтобы зажило.

Она опять кивает.

– Командиру сама доложишь? Интубировала ведь ты.

– Доложу.

Голос сел, как будто это ей в глотку ларингоскоп пихали.

Она снимает маску, снимает шапочку, подходит к «Каштану». Пальцы занемели, с трудом удерживают рукоять.

– Процедурная – центральному, – прочищает горло, но оно всё равно сипит. – Интубация прошла успешно, жизнь капитана третьего ранга Караяна вне опасности.

– Молодец, – тихий, тёплый голос Кочетова. – Молодец, Александра Дмитриевна.

В горле перехватывает сильнее. Она отпускает рукоять, выходит из кают-компании. Жгучая соль в глотке, в носу, в глазах распирает, рвётся наружу, и Саша опускается прямо на пол, как была, в халате.

Она сжимается в комок, стискивая маску в кулаке. Она рыдает в голос, размазывает по щекам слёзы и сопли.

Кто-то выходит из кают-компании, но её не трогают. Она сама сейчас… она сейчас… сейчас, ещё немножко – подняться, дойти до своей каюты и лечь.

Спать очень хочется. Почти так же сильно, как плакать.

Горло бы промочить, хоть самую малость. До сих пор внутри печёт.

Он зря расслабился, когда всплыли. Подумал – пронесло. Надо ж так совпасть: аллергия, фельдшерская дурость, врач, которого он отпустил всего-то на час…

Подставил борт. Сам виноват.

Думал, на полюсе после своей вахты ляжет и проспит полсуток. А попробуй засни теперь.

Время он хорошо помнил – откачивали Караяна семнадцать минут. Но за эти семнадцать минут, кажется, можно было дойти от полюса в базу.

Ветер какой, пятки примерзают к палубе. Ну а что, молодец, выскочил в тапочках, трудно было из-под койки достать сапоги. Свалишься завтра – ещё добавишь работы медицинской команде, чтобы ей скучно не было.

Интересно, почему всякий раз, ругая себя, он делает это голосом Галки?

Она ведь, если вдуматься, и не ругала его никогда. Только пожимала плечами и улыбалась – невесело так, с укором.

Эх, Галка, знала бы ты, от какого пустяка может сдохнуть человек на подводной лодке…

– Тащ командир!

А вот и ещё один герой в тапочках.

– Я весь внимание, Сергей Иванович.

Фельдшер сутулится, неловко переступает с ноги на ногу. Ты-то хоть с палубы не сверзнись, как Вершинина три недели назад.

– Тащ командир, меня теперь в тюрьму посадят?

– Ты-то сам как думаешь?

Сергей медлит.

– Так-то надо бы, конечно, – он шмыгает носом. На таком ветру немудрено. – Из-за меня чуть человек не погиб. Но я ведь ничего плохого не хотел… я просто не подумал. Я вообще ни о чём думать не мог.

Кислородное опьянение, да. Третий месяц автономки. Кое-кто из учёных уверяет, что людей нельзя под водой держать больше двух месяцев: крыша едет. И, как правило, не быстро и эффектно, с фейерверками и судорогами, а исподволь. Не угадаешь: вчера с тобой служил адекватный человек, а сегодня ему бы на бережок, психику подлечить, не то может сотворить что-нибудь эдакое.

– Об этом ты будешь с капитаном третьего ранга Караяном говорить, – Кочетов пожимает плечами. – Я считаю, что состава преступления нет: пациент жив, и доктор обещает через несколько дней вернуть его в строй. И записи об аллергии на этот конкретный препарат в карте не было. С другой стороны, ты действительно подверг жизнь Караяна опасности… ох, чую, опять меня товарищ особист залюбит вусмерть своими требованиями «разобраться и наказать по всей строгости».

Фельдшер всё так же смотрит на него, и Кочетов машет рукой:

– На берегу разберутся. И поговори ты всё-таки с Караяном. Может, он намерен не тюремного заключения для тебя требовать, а твоей головы на серебряном блюде. И моей заодно.

– Вас-то за что, тащ командир? – изумляется Сергей. Кочетов усмехается.

– Пошли вниз. У меня скоро тапки к палубе примёрзнут.

Он пропускает фельдшера вперёд – привычка, командир при погружении спускается последним – и лезет за ним. Скоро должны кормить вторую смену, так что на камбузе наверняка есть горячий чай.

– Роман Кирилыч! – суховатая фигура старпома выглядывает из-за двери кают-компании. – А я за тобой как раз. Зайдёшь, посидишь с нами? Надо же отметить второе рождение Караяна.

– Отмечают, я так понимаю, все, кроме самого виновника торжества, – Кочетов хмыкает.

– Оклемается окончательно – ещё раз отметим, – бодро отзывается старпом. – Агеев принёс кой-чего из своих медицинских запасов.

– Палыч, – Кочетов качает головой, – тебя сегодняшний день не научил, что в автономке расслабляться нельзя?

– Так мы по полстакана, чисто символически.

– Ну-ну…

– К тому же тебе надо согреться.

Помедлив, Кочетов кивает. Кажется, ему действительно надо согреться, и дело не только в ветре и ледяной палубе.

На бок он поворачивался осторожно, прислушиваясь к саднящей боли внутри. Раздирало так, будто в глотку ему совали по меньшей мере якорь. Но лучше уж так, чем после этой Гришиной пшикалки, от которой во рту всё немело и он даже не чувствовал, как ворочает языком, как глотает слюну.