Наталия Медведева - Любовь с алкоголем

— Ты родился в Америке?.. Зачем тебе быть русским? В России все не хотят быть русскими или мечтают о родственнике за границей. Русский эмигрант, русский язык… на котором нечего читать в современной литературе. А классиков ты наверняка читал по-английски. А?

Вильям сделал вид, что не заметил ее насмешливости.

— Говорить по-русски для меня вроде долга перед отцом. Ну и вроде последней связи с ним. Он сам стопроцентный американец, но никогда не забывает свои корни и очень сентиментален по этому поводу. И… так как моя мать с ним развелась, чего я никогда не одобрял, я поддерживаю его присутствие тем, что говорю по-русски. Ух, длинная речь…

— Ничего. Но твоя мать… она, должно быть, не очень довольна?

— Она недовольна… она нервная. Она сама никогда не одобряла свой развод… Хотя ее муж, мой отчим, классный мужчина. И женаты они уже десять лет. Развод с моим отцом был ее великим шахом — как принято говорить в семье.

Славица курила. Вильям не очень любил курящих.

Вообще, он заметил, что почти все, что она делала, он не любит в людях — громкий смех, то, что она много пьет… Но он либо не обращал внимания, либо его это не злило в ней. Она как-то все делала по-своему. Он мог даже сказать, что ему нравится. Он слегка запутался.

— Ты замужем, Маша-Слава?

— Была. Три раза! Откуда твой отец из России?

— Родился в Москве, а в 31 году, по счастливой случайности, когда ему было всего пять лет, его родителям удалось уехать. Сначала в Европу, потом сюда, в Штаты. Они долго жили на восточном побережье. Но я-то родился уже здесь, в эЛ.Эй.

— Наверняка ты в детстве ходил в русскую церковь на Аргайл. Да?

Вильям кивнул. Японка принесла им еще сакэ. Славица встала и пошла к туалету. Вильям посмотрел на нее сзади и будто только сейчас увидел ее полностью. Так он все время смотрел на ее верхний торс. Она была в узкой юбке, на высоких каблуках. Он взглянул на сидение — не оставила ли она чего-то, будто ей чего-то не хватало. Но нет, неотъемлемого женского атрибута, сумочки, у нее не было.

К туалету вели три ступеньки. Когда девушка поднималась по ним, ее бедра сделали зигзагообразное движение. Вильям подумал, что именно это хотел увидеть — ее бедра, грушеобразные ягодицы, делающие зигзаг. Вправо, влево, вправо… Она скрылась за дверью. Он почему-то подумал о Вуди Алене. У того в фильме подросток наблюдал бы за большим задом женщины — зигзаг! — и это было бы объяснением, по Фрейду, его тяги к женщинам-мамам во взрослом возрасте. Вильям отмахнулся от сравнения. Она не была с большим задом, он терпеть не мог Вуди Алена. И вообще он хотел делать с ней love… Он выпил пива и подумал, что хотел бы выебать ее.

Когда она вернулась, на столе стояло главное их блюдо. Деревянный кораблик, наполненный рыбой, украшенный декоративно нарезанным огурцом, нежно-розовым женьшенем. Октопус — спасательный круг — был резиновым не только на вид. Она села — не на свое место, а рядом, близко к Вильяму. Он почувствовал ее плотное бедро, прижимающееся к его. «Зигзаг! — мелькнуло у него в голове. — Какого черта люди не могут делать то, что им на самом деле хочется…»

— Даглас, ты стал красный, как тунец! Тебе не жарко в свитере? Сними его.

— У меня ничего нет под ним. Моя дорогая мама мне подарила. Е-е, имеется в виду, что я должен был его сразу же надеть. Мама, мама…

— Очень красивый свитер. И тебе идет. Твоя «дорогая мама» тебя, видимо, очень хорошо знает, раз дарит такие подходящие подарки.

— Лучше бы она не знала. Давай есть.

— Да, и не говорить о твоей маме. А то я буду чувствовать себя, как твоя сестра или тетя.

Славица подумала, что Вильям, должно быть, очень хороший сын.

— Тебе, Даглас, стоило бы подстричься.

— О, пожалуйста. Моей маме тоже так кажется… Чем ты занимаешься в Лос-Анджелесе?

— Я… нахожусь в постоянном процессе разводов и замужеств. А в промежутках пишу стихи. Да, ну и, конечно, я актриса, как и все хоть чуточку привлекательные женщины Лос-Анджелеса! — она рассмеялась.

Они ели некоторое время молча, потом девушка улыбнулась, будто чему-то приятному, но грустному.

— Странно, что я сказала о твоем русском. Сама я много читаю по-сербски и пишу тоже на сербском свои стихи. Немного похоже на мои походы на русские мероприятия, на дружбу с югославами…

— Ты, по-моему, вполне свободно говоришь по-английски, чтобы писать.

— По-английски я не чувствую ответственности. Все как-то легче. И не финально будто, не окончательно. Хотя, в современной югославской литературе я себя чувствую, как, я не знаю… как в гей-баре! Не в смысле обвинения, а по отчужденности. Ничто меня не трогает, не касается, но и какая-то надежда. Ха! что кто-то не гей?

— Ты что же, воспринимаешь все только на уровне личного и интимного? Самец-самка?

— Не знаю. Но то, что я читаю, должно меня волновать. Все равно как — в смысле ненависти или обожания, отвращения или восторга… У наших писателей все какое-то второстепенное, провинциальное. Им, впрочем, как и большинству здешних, не хватает выхода за пороги своих домов. Чтобы стать более зрячими к своим же домам.

Вильям дотронулся до ее руки, до пальцев со смешным маникюром. Она улыбнулась:

— Хочу нового, а маникюр у меня шестидесятых годов… Твой свитер с плечами из тридцатых…

Вильям приподнял свой стакан с пивом: «За прошлое с новыми деталями?!»

— Вот, ты можешь подстричься, как Юкио Мисима, носить черные костюмы с белыми рубашками и черными же галстуками…

Вильям почувствовал, как она покачивает ногой под столом и непроизвольно взглянул вниз. У нее были узкие лодыжки и высокий подъем. Он бы хотел провести рукой по подъему, потрогать… он встал и пошел к туалету.

Раковина была напротив двери в кабинку — одной для мужчин и для женщин. Вильям включил воду и ополоснул лицо — ему было жарко. Он брызгал себе на лицо, поглядывая в зеркало, и через несколько минут вошла Слава-Маша, как он мысленно уже называл ее.

— Извини. Можно? Это из-за пива…

Вильям тряхнул воду с рук. Полотенца не было. На стене висела сушилка-автомат. Он включил ее, а Слава вошла в кабинку. Он все равно слышал ее — тонкую струйку — за шумом автомата. Он не знал — выходить ему или нет. Автомат выключился. Она спустила воду и открыла дверь кабинки. Он видел ее в зеркало. Она стояла за его плечом и тоже смотрела в зеркало.

— Ты хочешь делать со мной love, Даглас?

— Здесь?

Она засмеялась и вышла из кабинки.

— Нет.

Он тронул ее за плечо. Его пальцы были еще влажными и оставили пятна на блузке. Она включила автомат и подставила плечо под горячий воздух. Ворот отлетел в сторону, обнажая ее грудь. Вильям видел мягкие соски ее груди. Расплывающиеся и набухающие из-за горячего воздуха. И ткань касалась их, дрожа.