Наталия Медведева - Любовь с алкоголем

Напротив Кайзеровского госпиталя, вдоль дороги, идущей слегка в гору, тянулись одноэтажные постройки. На высоком фундаменте, они производили впечатление временных домиков строителей. Жалюзи на всех окнах были опущены. В проезде стояла машина Дагласа. Это и была его лаборатория.

Славица въехала в оставшееся в проезде место, слегка пихнув машину Дагласа вперед. Она хотела оставить мотор включенным, но передумала и, выключив зажигание, сидела в машине. «Он наверняка видел меня. Он знает, что это я. Что же он не выйдет?..» — Славка выкурила сигарету и вышла из машины.

Она поднялась по ступенькам к дверям, они были не заперты, и, войдя, она оказалась в коридоре. Она стояла там; жалюзи на полузастекленной двери колыхались еще. «Я здесь!» — крикнул Даглас откуда-то, из самого конца коридора, и она пошла в глубь, в темноту коридора. В тупике, справа, был проход в комнату. В ней горела настольная лампа. Это была обыкновенная лабораторная комната — длинные столы, стеллажи, полки и колбы, компьютеры и копировальная машина. Вильям стоял у длинного стола. Рядом с ним, в клетке, бегала норка, задирая острую мордочку вверх, принюхиваясь.

— Ты один здесь?

Даглас крутил в пальцах карандаш. Потом бросил его на стол. Норка забегала быстрее.

— Да. Если не считать этого зверя.

Славка подошла к нему и смотрела на норку, опустив голову. Скуластая девушка по-детски «шмыгнула» носом, и слезка упала на стол. Вильям провел ладонью по ее щеке и, опустив к подбородку, поднял ее лицо. У нее были большие глаза, и они блестели каким-то неоновым блеском, из-за слез, видимо. Он провел рукой по ее шее, и держал теперь руку у нее на затылке, под волосами и медленно водил пальцами, как гипнотизируя, усыпляя. И Славке хотелось, чтобы он ее гипнотизировал, и не хотелось быть мэтром. И его другая рука уже поднималась по ее бедру вместе с тканью юбки, скользящей по подкладке. Вверх, вместе с подкладкой, переходя на шелковистость чулка. Славка совсем откинула голову назад, положа ее в ладонь Дагласу. А его пальцы уже чувствовали голое тело, слегка напряженное над чулком. И они пошли вверх, выше — к невероятной нежности кожи между ног, у самой вершины опущенного вниз треугольника волос. Норка бегала, заострив мордочку.

Он скользнул по гладкости перед узкой полоской ткани, отделяющей, закрывающей от… и он отодвинул эту ткань и Славка, приподнявшись на носочках, опустилась на его пальцы. Ее голова как бы кружила слегка, и пальцы его будто повторяли ее движения. Она останавливала голову в его ладони, и пальцы его тоже останавливались, дрожа. Она кружила головой, и его пальцы кружили, и им становилось жарче, и, будто намагниченные, они не останавливались уже. И скользили во влаге.

Она плотно прижалась к нему, обвив своей рукой его шею, сидя на его руке, как на качелях, вибрирующих в ней, раскачивающих ее. И она вторила им дыханием и звуком, приходящим из живота и задерживающимся будто в горле, превращающимся в животный вой. И когда она кончала, она совсем уже кричала и сильно и глубоко опускалась на его руку, которая тоже превратилась в зверька. Как норка в клетке, которая металась, обнажая острые зубы. И глаза были совсем черные.

Она все сидела на его руке-качели. Сжав его руку крепко-прекрепко, чтобы она не двигалась больше, чтобы застыла там. И когда она, соскальзывая, посмотрела вниз, на его высвободившуюся руку, его пальцы были будто в молоке. «Птичье молоко», — подумала Славка, потому что это было что-то нереальное, не существующее в природе. И Вильям поднес руку к своему лицу и, глядя прямо на Славку, медленно стал класть, один за другим, влажные пальцы в рот. И они выскальзывали, медленно, из его губ. А Вильям смотрел Славке в глаза. Она поцеловала его в губы, пытаясь уловить, понять свой вкус. А норка сидела застыв, вздернув мордочку вверх.

— Я хотела извиниться…

— Я тоже… Ну, вот мы извинились.

— Я устроила жуткую сцену своей подружке. Мне было так жутко и мерзко потом, хорошо, что она опять уехала. Жаль, что мне некуда уехать… Я хотела поехать к тебе ночью, но потом испугалась. Как жаль, что ты живешь не один… Сколько сожалений…

— Может, я что-то устрою… переделаю. Ты хочешь… — Он не закончил, потому что не знал, как сказать «хочешь жить со мной» или «быть со мной» или что-то другое надо было сказать. — Я должен уехать на пару дней, но это ничего, да? Вернусь, и мы… придумаю что-нибудь.

— Хорошо, — сказала Славка, думая, что это вовсе не хорошо, то, что он уедет, значит, он не понимает чего-то, ее не понимает. — Я пойду. Поеду к сумасшедшему одному, мнящему себя режиссером. Но вроде он ставит спектакль, за который будут платить… — Она поцеловала Вильяма в щеку. — Пока… — И пошла, вышла из комнаты, шла по коридору, и ей показалось, что Вильям что-то сказал, но так тихо. Себе самому, наверное. Или норке.

«Мы славяне!» — обычно так обращался ГанчевкСлаве, похлопывая ее по плечу ручищей. Он был под два метра ростом, этот жгучий брюнет, и, по всей вероятности, считался красивым мужиком. Но Славка его не воспринимала мужиком. Жуликом, скорее! В родной Болгарии он был фехтовальщиком вроде, даже каким-то чемпионом. И наверное, играл в драмкружке при спортивном клубе. Но в Америке он стал режиссером-постановщиком. Собственно, ничего в этом ужасного не было. Ужас был в том, что Ганчев был бесталанным! Но какая-то натуральная, врожденная его наглость и уверенность позволяла ему сидеть в позе будды и принимать американских актеров. А эти актеры, надо сказать, шли к нему! Может, он и обладал чем-то, что притягивает людей, какими-то лидерскими наклонностями, наверное. Он неплохо играл на гитаре и записал кассету русско-цыганских песен в своей интерпретации, которую всюду и всем предлагал купить. «Губки, полные вина!» — пел он. Может, таким образом фраза приобретала сюрреалистический характер. Но, вообще-то, вина были полны кубки…

Славка уже играла в его спектакле. В Гоголевском «Ревизоре», малюсенькую роль жены… судьи, что ли, она и не помнила. В общем, в сцене, когда все местные лизоблюды являются поздравлять мамашу с удачной партией для дочери. И Славка тоже являлась. Выходила на сцену в черном элегантном платье и сыпала язвительно любезностями. Ну, это Ганчев придумал, что жена судьи будет такая вот, может, единственная среди всех, наплевавшая на городничего и его жену. Потому что красивая и молодая, наверное. Во всяком случае, в «Лос-Анджелес Таймс» критик театральный Лоренс Андерсен отмечал именно Славкино явление на сцене. Спектакль продержался две недели, и в один из вечеров, когда на представление явился единственный зритель, был снят с программы Орфейского театра на пятьдесят восемь посадочных мест.