Наталия Медведева - Любовь с алкоголем

Время от времени, когда Ганчев совсем не мог оплачивать домик, который снимал в Санта-Монике, он устраивал курсы актерского мастерства. Сидя в позе будды в большой своей комнате, он веселил актеров шуточками, а иногда аккомпанировал себе на гитаре. «Я, конечно, не Ли Страсберг, но у меня и цены не такие, а!?» (В студию Ли Страсберга иностранцев не принимали, вместо портретов актеров стены там были оклеены расценками.) Когда Ганчев мог позволить себе расслабиться, заработав уроками фехтования, он организовывал прослушивания для будущих спектаклей, устраивал репетиции фантомных постановок. И звонил Славице: «Славка, мы славяне!»

Славица приехала последней — все актеры сидели уже на полу в позах лотоса. День был бесплатный, поэтому всех было много. Ганчев уже раздавал какие-то тексты, распределял роли, как будто звания назначал. Все у него приобретало невероятную значимость и генеральную ответственность. Славка старалась не смотреть ему в глаза. Ей почему-то всегда представлялся его маленький детский член. Жалостливо сморщенный. Она никогда не видела его член! Видимо, так вот, мысленно, она мстила ему за фамильярность, за хлопанье по плечу, за вечное «Мы славяне!»

Ей пришлось перешагивать через ноги и сумки рассевшихся кругом актеров. И Ганчев отпустил пару шуток по поводу ее юбки. Она махнула рукой — «Джордж, я только пришла!» — и хотела занять место у стены. Но Джордж Ганчев хлопнул в ладоши и, выбросив руку вперед, на Славку, указательным в нее, объявил, что ее опоздание будет сюжетом для первой мизансцены.

— Славка! Вот ты опоздала, да и теперь повтори свой вход, но только так, чтобы мы все поняли, догадались из твоего поведения, что ты делала только что любовь! Давай, еще раз войди.

Славка так и не села, опять переступая через людей и сумки, пошла к дверям, думая, что если бы кому-то пришло сейчас в голову сунуть руку ей под юбку, он или она убедились бы, что она… Ей было мокро внутри. «Может, подойти к Ганчеву и задрать перед ним юбку, прямо перед носом?.. Я хоть и не делала, Джордж, любовь в полном смысле слова, но удовольствие получила смертельное. Даже зря, что так… Страшно, так…»

— Джордж, а что если она действительно только что делала? — крикнул кто-то сообразительный.

— Ну, тем легче ей будет изобразить, — хитро улыбался усами Ганчев, сузив глаза, как монгол. — Выйди, выйди на улицу! — крикнул он Славке, стоящей у двери.

Славица вышла на крыльцо. Небо Санта-Моники было чернильного цвета с черными расплывающимися кляксами туч. Пальмы здесь были высоченные, и ветер с океана трепал их макушки. Славка подставила лицо бризу. Ее уже несколько раз окликнули из дома. Она не отвечала. Порыв ветра опять качнул пальмы — они вздыбили свои патлы, но тут же безвольно уронили. «Зачем, зачем — я уже никогда не буду актрисой. Как я никогда не буду маленькой. Обидно, но надо быть взрослой и отказаться от детских мечтаний». Скуластая девушка шла к машине, и ветер холодил подкладку ее юбки. Она тихонечко смеялась и плакала в то же время и шла, чуть балансируя, будто по канату.

— Гуманитарная интерприза… Мешочек риса. Ковбойская рубашка из американского города Москва в Москву настоящую… 63 % всей продукции планеты было потреблено 16 % населения этой планеты… Фотография расстрелянных Николая и Елены Чаушеску может олицетворять любовь и преданность — вот такие образы сегодняшнего мира у меня в голове. И конечно, доминантой над ними Югославия. Из-за того что у меня очень специальное отношение к детству и юности, а они ведь прошли там, в Югославии, я так и не могу себе представить, что ее не будет. Это равносильно для меня отказу от того же детства и юности, от себя! Но уже, видимо, это случилось. Потому что после всего, что произошло, после этой мясорубки, уже невозможно соединить… И я, получается, тоже — разорванная, будто у меня что-то отрезали, ампутировали. Разве человек может без прошлого? Не для того чтобы сублимировать оно ему нужно, но чтобы себя ощущать конкретно, опираясь на него, как на фундамент… Может быть, я неправильно интерпретирую… Но я это чувствую интуитивно, инстинктивно. Как любовь. Женщина не объясняет любовь. Она даже ни о чем не думает, когда любит. Это мужчина объясняет — страсть, преданность, доверие, уважение, он находит все эти определения, а женщина нет, когда любит — не находит. Этим она и опасна. Этим опасен национализм — он как женская любовь, только на эмоциях, на животных порывах… На животных инстинктах строятся мои отношения с мужчиной. Но мужчина сегодня, он как сержант, потерявший надежду стать офицером. И даже не надежду, а желание. Женщина, так борющаяся за свои права, в личных отношениях таки преуспела и заграбастала офицерские погоны. Может быть, она и не хотела этого, но так это представлено миром. Так это воспринимает мужчина. И поэтому ей отдана инициатива. Я себя чувствую руководящей отношениями. Мне этого не хочется, потому что уже в этом есть какая-то игра, и даже я бы сказала — разложение. Я как будто управляю всем: собой, своими ощущениями и эмоциями. Не получая удовлетворения с мужчиной — я имею в виду оргазм, потому что удовлетворение и удовольствие можно получать и без оргазма, — я как будто играю в игру, в которой целью является оргазм. И вот когда он получен — отношения, игра закончены. Хотя можно, видимо, продолжать и уже играть другую игру — игру удовлетворения. Когда я пьяная, я никогда не получаю удовлетворения. Озверев и получив, я могу влюбиться… У Маркиза де Сада есть: «Чем меньше человек может сделать, тем больше он предпринимает, чем меньше он делает, тем больше он придумывает». Если бы я работала на фабрике ежедневно, восемь часов в день, плюс час на дорогу, я бы, наверное, не думала обо всем этом. Может быть, ночью, иногда, я бы плакала в подушку от непонятной тоски, но утром надо было бы идти на фабрику. Фабрика освобождает от самокопания и попытки понять себя. Фабрика, наверное, прекрасна. Да здравствует Фабрика!

— Сказали бы вы это людям, которые на ней работают…

— Да, это вот странно, что люди разделяют жизнь и работу. Они заканчивают рабочий день и начинают жить. И на жизнь у них остается… пять часов. Так мало людей, которые могли бы сказать «моя жизнь» о работе. Я, наверное, счастливый человек. Потому что, чтобы я ни делала в своей жизни для зарабатывания денег, это было жизнью. Даже когда я несколько дней работала для фирмы новой марки сигарет и мы были ее представителями, нас везли в даун-таун, и там мы бегали по улицам и раздавали эти сигареты прохожим… это была жизнь, я написала даже небольшой репортаж для радио югославского тогда. Я могла смеяться, презирать встречающихся людей, себя саму презирать за такую вот работу, но этим самым я принимала участие в жизни, я даже открыла для себя какие-то в себе качества…