Анатолий Салуцкий - Немой набат. Книга третья

— С прозрением! — отчасти издевательски комментировал Донцов. — А силенок при таком замахе хватит?

— С избытком! Лишь бы изнутри не тормозили. Мутная аппаратная возня любое дело погубит.

— Партийные фантазмы, Сева, — несогласно покачал головой Синицын. — На подателя благ небесных в таком деле полагаться нельзя. Сперва надо жизнь по понятиям обнулить. Вот есть у нас на Южном Урале некий магнат — бензин мочой разбавляет. Так он почти в открытую финансово кормит борцов «с рыжымом» и получает за это дивиденды. Из Москвы! Если с этим не покончить, прорыва будем ждать до морковкина заговенья. И вообще, пока в СМИ говорить против России будет престижнее, чем за Россию, больших перемен не увидим. К великим стройкам меньше внимания, нежели к похождениям знаменитых шлюх, от конвейерных сериалов мозги тухнут. Парад побежденных! Какой уж тут прорыв? Порядок-то с идеологии начинается.

— Верно Георгий говорит, — откликнулась долго молчавшая Ирина. — Каждый чих этих ксюш на телеэкран дают. Вот кто сегодня в примах, а человек простого звания принижен и пристыжен. Быдло! Через мой кабинет сотни людей проходят, и каждый свое словечко молвит, сердечного участия жаждет. А некоторые душу излить заглядывают — в дежурство, вечерком, когда мне посвободнее. Сто-олько наслушалась! Несть числа...

Донцов сразу заинтересовался:

— А в общем знаменателе всех словечек — что? О чем у людей душа болит?

Ирина задумалась.

— Каждый о своем щебечет, из края в край разговоры, кто на что горазд. Трудно что-то выделить, проза жизни, бытовой антураж... Многие отверженными себя чувствуют, считают, что власть выше милости, помощи от нее не жди. Ну, про власть вообще — чтоб ей пусто было. Обычно о притворствах и пронырствах придворного слоя. Но почти всегда правда с кривдой пополам. Это понятно: у больных людей житье не сахар, у них всегда отрицалово, от века заведено Лазаря петь да виноватых искать. С какой радости им власть хвалить? Ни боже мой! Риторика ненависти. Иной раз как пойдут один за другим жизнью ужаленные, да еще с комплексом самоунижения, чувствуешь себя словно на кладбище мечтаний и надежд. Про врачей доброе слово скажут, это да... Есть просто словоохочие. Бывалые, со всячинкой. Семь верст до небес упоенно нагородят, там жили-были, куда ворон костей не заносит. А вот что-то общее на ум не идет. Разве что... Мне самой порой хочется уловить это общее, а особенно понять, чем мы, нынешние, отличаемся от прежних, советских. Я тех времен по возрасту не застала, но среди больных чаще люди пожилые, они-то волей-неволей сравнивают.

— Ну, младые годы всегда в розовом свете, — встрял Добычин. — Ясный перец, говорят, что им при Советах лучше жилось. Вздор! Это пороки старших поколений.

— Да нет, ребята, не в этом дело, — все так же задумчиво продолжила Ирина. — Понимаете... Однажды наш пациент мимоходом шутливую фразу бросил, а она у меня в мозгу и застряла, многое мне объяснила. Он сказанул между делом, что, мол, он человек свободный, может и вправе делать все, что ему скажут. Вот это «свободен делать, что скажут» и показалось мне главным сравнением прошлого и нынешнего. А сравнение-то в том, ребята, что ничего не изменилось, как было, так и осталось. Как были люди подневольными, такими и сейчас пребывают. Ни равенства, ни согласия. Отсюда — раздражение, отторжение. Вы, — запнулась, — Власыч, спрашиваете, что общего, а вот оно и есть общее. На какой бы манер человек ни говорил, о чем бы ни сокрушался, а сразу видно: его эта «свобода» точит. А за этой «швабодой» маячит отсутствие перспективы жизни. И я же вижу, что у многих больных происходит как бы капитализация страха, он нарастает. Это и есть рядовые персонажи русской жизни.

После тоскливых жизнеречений Ирины Добычин тяжело вздохнул:

— Глубоко пашете, Ирина. Все так. Только причины у прошлой и нынешней «свободы» разные. По поводу этих причин дураки кричат: сменили шило на мыло. А кто поумнее, понимающие, что к чему и отчего, почему народу сегодня не сладко, говорят иначе: перешли от атеизма к сатанизму. Не в религиозном, разумеется, смысле, а в олигархическом.

Две бутылки коньяка уже стояли на полу, держать пустую посуду на столе — плохая примета. И хотя головы оставались ясными, мужики потихоньку соловели, начали косноязычить, хоровод слов вырвался из-под контроля. Разговоры пошли вразброд, каждый о своем. Добычин почему-то вспомнил, как идиоты америкосы ввели эмбарго на поставку в Москву-80 кока-колы, решили, будто отсутствие ее торпедирует Олимпиаду. Донцову на память пришло, как Шаляпин, опустившись на колено перед царской ложей Большого театра, пел Николаю II «Боже, царя храни!», за что левые освистывали его до конца жизни. А Синицын бубнил, что Ельцин на пьянках с Кучмой всегда говорил: «Каждое утро встаю и прежде всего думаю только о том, что бы мне сделать для родной Украины».

Ирина чутко уловила момент:

— Ребята, раскудахтались вы славно. Слухать очень интересно, никогда в такой знатной компании не бывала.

— Понял, понял... — кивнул Донцов, поднимаясь на неверных ногах и слегка пошатнувшись.

Жора, нащупавший на полу бутылку и пытавшийся что-то нацедить в свою рюмку, заблеял:

— Ва-аше бла-агородие, госпожа удача... М-мужики, вызывайте т-такси и по д-домам. А я Ирке убраться помогу.

— Пришли ниоткуда и уйдем в никуда, — покачиваясь, галантно прощался с Ириной Добычин.

13

Соснин, известивший своего московского куратора Тэда Кронфильда о затянувшемся из-за пандемии пребывании в столице, не получал от него никаких советов и начал привыкать к беззаботному ничегонеделанью, даже слегка жирком заплыл. «Подъемные», как он называл средства, поступавшие по линии Винтропа, шли регулярно — уже не на карточный счет, как в Вильнюсе, а, учитывая российские строгости, через некоего забавного субъекта, назвавшегося Алешей. Он позвонил, обратившись к Соснину по имени-отчеству — Дмитрий Евгеньевич, и сказал:

— Завтра в шесть вечера жду вас у выхода из метро «Серпуховская». Вы будете держать в левой руке газету трубочкой и по три раза, с перерывами, похлопывать ею по ладони правой руки. — Прощаясь, акцентировал: — Левой, три раза.

Есть приемы, которым не надо обучать, понять их не ахти как сложно.

Соснин понял сразу.

Алеша оказался непримечательным невысоким очкариком с растрепанной черной шевелюрой и обязательным для такого типажа рюкзачком «Робинзон». По возрасту и глубокомысленному выражению лица он походил на личность аспирантского сословия. С видом крайне занятого делового человека, хотя был всего лишь курьером, он передал Дмитрию файлик с листками писчей бумаги, между которыми прятался конверт. «А почему этот курьер Алеша — подвяжи калоши и впрямь не может быть аспирантом? — думал потом Соснин. — Наверняка развозит конверты не только мне, ему доверяют, приплачивают и что-то обещают. Для креативной популяции, — а он явно из них — двойная жизнь стала едва ли не нормой».