Анатолий Салуцкий - Немой набат. Книга третья

Для Подлевского такие речи были в новинку. Да и Соснин заслушался, подумал: «Ну и Филоныч! Жжет!»

А Черногорский, без тостов осушая бокал за бокалом, — Дмитрий подливал понемногу, — начинал входить в раж. Поистине он был гением разговорного жанра. Голову, впрочем, не терял, с логикой был вполне в ладах, но, видимо, очень уж хотелось ему блеснуть перед неведомым олигархом, показать себя во всей творческой красе. И выяснилось вскоре, что его броские рассуждения были всего лишь прелюдией к гораздо более крупным темам, которые Никита излагал с позиции профессионального журналиста, глядящего на события, на все и на всех со своей, особенной точки зрения. Часто парадоксальной, порой ироничной, иногда циничной, не всегда безгрешной, но обязательно интересной.

Увертюра завершилась после четвертого бокала — сто пятьдесят с прицепом, прикинул Соснин, — когда Подлевский спросил о ситуации в стране в целом, разумеется с точки зрения журналистского сообщества.

Филоныча будто током ударило. Он взвился:

— Какое сообщество, Аркадий Михайлович? Кто в лес, кто по дрова, от газеты «Правда-кривда» до радио «Йеха-потеха». И каждый жизнь под свою выдумку подгоняет. Неистощимо! Простое чтиво теперь никому не нужно. Как в сказке: добудь то, не знаю что. И не добудь, а добывай — неусыпно! Верно когда-то, кажись, Сурков сказал: Россия — это плохо освещенная окраина Европы. Все у нас шиворот-навыворот. — Вдруг запнулся, как в прошлый раз, и добавил с вызовом: — Было!

Отхлебнул коньяка, заговорил спокойнее:

— Конечно, Аркадий Михайлович, журналистская среда, она не простая, особенная, я бы сказал, другой такой и не сыщешь. Ведь через нас элита навязывает людям свои представления о ценностях жизни, — это роль, я вам скажу, историческая. Потому одно пишем, а в уме, думаете, два? Черта лысого! Не два, а все двадцать. Каждый, о чем бы ни писал, знает тему вдоль и поперек, до тонкостей, ку-у-да больше, чем в статье излагает. Да такое знает, о чем и писать нельзя. Все равно редактор в корзину отправит, а потом, глядишь, из редакции начнет выжимать, висишь как пуговица на последней нитке, в любой миг отлетит. Вот и приходится петли метать, очки втирать, чародейничать. Самоцензура в нашем деле — это самосохранение. Иной раз и на цыпочках ходишь, не то рукава от жилетки только и останутся, семья — зубы на полку. Но между собой-то мы честь честью, изустно-то, за столом, как сейчас, правду-матку острым ножом режем. Такого, говорю, профессионального сообщества больше и нету.

Соснин почувствовал, что Подлевский сделал стойку. Да, не для того Аркадий затеял эту пьянку на приватной квартире, чтобы познакомиться и сойтись с кем-либо из известных журналистов. Какой-то иной был у него прицел, и только сейчас разговор начинает приближаться к его интересу. Дмитрий был заинтригован замыслом Подлевского и, потихоньку освежая бокал Филоныча, ждал развязки, попутно предаваясь размышлениям о превратностях судьбы.

Этот большой дом на углу Пушкинской площади был ему хорошо знаком. Когда-то именно здесь, в другом подъезде, он брал интервью у Александра Проханова, дивясь уникальной коллекции бабочек — под стеклом, на стенах, — которую Проханов собрал в годы писательских странствий. И вот теперь, опять в этом доме он переживает еще одно удивление: загадочная конспиративная квартира, пока непонятное, однако вовсе неспроста прощупывание Подлевским Филоныча.

— Никита, но разве есть в наши благословенные времена свободы слова запретные темы для СМИ? — с деланым изумлением и, конечно, с подвохом спросил Аркадий. — Говоря по-вашему, кто в лес, тот не напечатает, зато тот, кто по дрова, должен вроде бы взять с удовольствием. Приведите хотя бы один пример, чего нельзя. В рамках закона, разумеется.

Филоныч аж глаза выпучил от забавного вопроса, воскликнул:

— Да таких примеров тьма тьмущая!

— Ну хотя бы один.

Черногорский задумчиво уставился на хрустальную люстру. Отвечая, вернулся к прежней многословной витиеватости — видимо, обдумывал, что и как сказать.

— Если нырнуть в историю, то можно припомнить, что во время оно, после Наполеона, во Франции начали изготовлять новейшие, — понятно, по тем временам — домашние светильники. И что же? Для роста прибыли производители тех светильников потребовали упразднить в домах окна за ненадобностью, есть, мол, теперь внутреннее освещение. — Сделал паузу, вроде как воздуху в грудь набрал перед залпом, и горячо выдохнул: — А госпожа Набиуллина ради эффективности экономики предложила не только закрыть нерентабельные производства, но и ликвидировать дотационные бывшие эсэсэровские закрытые города — их содержать дорого. А жителей переселить в миллионники, что гораздо выгоднее. Ничего себе глава ЦБ! Сорвиголова баба, буйная! На мой-то взгляд, эта потрясающая идея ну ничуть не уступает по прозорливости замыслу ликвидировать окна в жилых домах. И с таким типом мышления руководить ЦБ? — Взорвался. — И скажите, уважаемый Аркадий Михайлович, где я, боязливый раб обстоятельств, сегодня могу опубликовать статью о безумной банкирше? Зашибись-застрелись, нигде! Ни за что! Дифирамб ей пропеть, панегирик — это ради бога, сколько угодно. А-а, молчите... А кто сегодня опубликует мою статью о парадах мерзости, о том, как воюющая ныне за нравственность молодежная газета в девяностые годы устраивала в Лужниках конкурсы сисек, ради рекламы сея разврат? Черта лысого! Никто! Тоже молчите... А зачем наш посол во Франции вручает премию переводчику романа Сорокина? Зачем великую русскую литературу унижает? Я написал, да кто тиснет?.. А кому нужна статья о том, как некий известный словоизвергатель в апреле сего года — да, да, сего года! — громогласно объявил, что через полтора месяца в России неизбежен социальный взрыв? Скажи на милость, какая кукуха, какой пророк, ишь какой фортель выкинул. А зачем? Медийная личность, жизнь разлюли малина, кукарекает к ночи, заснуть не дает. Из кожи лезет, любую чушь скажет, лишь бы мелькнуть в СМИ. Блок такую публику называл взбунтовавшимися фармацевтами. А я — статуями прискорбного содержания. Но затронь-ка их репутации — такой вой поднимут, язык по самую шею укоротят. Тщеславятся, едят их мухи с комарами, мнят себя...

Как себя мнят медийные персоны, Филоныч сказать не успел. Официант вкатил в гостиную посудную тележку. Быстро сменил блюда и вновь удалился в кухню, спрятанную в дальнем конце коридора. Филоныч, пользуясь паузой, лихорадочно глотнул коньячку и уже на втором взводе, не давая опомниться слушателям, рьяно начал другую сагу.

Кокетливая показуха завершилась, и Никита перешел к «мясу»:

— У них же там, наверху, помрачение умов. Бандитский Петербург времен Собчака, а значит, и Путина раскрутили, как «Малую землю» Брежнева. Эта историческая загадка мне покоя не дает. Потому Путин в сознании народа никогда и не станет Сталиным.