Анатолий Жук - Бульвар

Андрон в своем выступлении сказал:

— Сегодня я должен озвучить свою позицию от­носительно президентской премии. Было два вари­анта: первый — отказаться и сказать, что мы не до­стойны быть в списках номинантов на премию. Но мне тогда и теперь кажется, я тогда и теперь пов­торяю, что в этой ситуации, в этой государственной игре мы должны быть представлены в числе номи­нантов. Другой вариант: кого представить? Тех, кто показал высокохудожественный результат.

— Это же чуть ли не по четыреста долларов каж­дый из номинантов наших будет получать, а все ос­тальные работники театра — около пятидесяти, — высказался из зала Куль. — Нужно было вынести на коллектив, на тайное голосование.

— Есть положение, по которому надо было сделать. Там никаких указаний, что номинанты определяются коллективом, тайным голосованием, не было. Ну, а что сумма получается чуть ли не четыреста долларов, так это решил президент. Мы на художественном совете мучительно и тяжело обсуждали этот вопрос и решили: было бы неразумно не ис­пользовать возможность, чтобы хоть кто-нибудь не получил такое вознаграждение. А вот такую, что мы не достойны, лучше никому — мне ни тогда, ни сегодня не понять. И еще я думаю, никто не должен заранее говорить: ты получил премию, но половину суммы отдай в общий котел. Это не правильно. Их право, как распоряжаться полученными деньгами. А любимчики у меня есть: вы все. Ну, а насчет реанимации спектакля — так это наша с вами боль, уважаемая Бляшева. Переложить на других не получится...

Бляшева на замечание о реанимации отреагировала улыбкой обиженного ангелочка.

Последним выступал Гута. Главной его мыслью было то, что он всегда соглашался со всеми предложениями художественного совета, но если совет все довел до патовой ситуации — нужно остановить все это дело...

Господи, как же в эту минуту мне было жаль своих коллег и самого себя! Какие-то несчастные мы, затюканные, никчемные. Похожие на жаб, которые в болоте квакают то ли жалобу, то ли песню... И каждый способный к проявлению своей значимости и самоуважению, или, может, просто так, от скуки, от нечего делать, может кинуть в этих жаб камнем, палкой, железякой, чтобы заткнуть этим жабам гор­ло. И замолкают, горемычные... Но все же после, потихоньку, нерешительно, словно проверяют свое право на голос, начинают звучать опять: ква да ква, ква да ква — такая уж у них природа. А когда дохо­дит до хорового звучания, опять летит в них что-нибудь тяжелое и большое, или оскорбительное: хрен с ними, пусть тешатся...

Какую же силу, какие нервы и терпение нужно иметь, чтобы всю жизнь терпеть эти оскорбления?!

Поэты и романтики в начале своего жизненного пути, разочарованные на его середине, а в конце люди, полностью утратившие веру и жажду быть. Жизнь теряет смысл, перестает делаться даром Великого Творца. И результат самый печальный, самый непредвиденный...

А между романтикой и утраченной жаждой быть — целая вечность! Слабые ростки надежды и веры сгорают мгновенным полетом звезды. Своими руками выкопанная яма уже не позволяет могильщикам выкарабкаться наверх: поздно — берега высокие, крутые. Неужели Бог может вот так издеваться над человеком?! Дать ему что-то такое неопределенное, наполовину... Мол, талант, твори, удивляй мир.

А он и поверил — мурашка, божья коровка... И пополз, полетел... А там вместо цветущего луга — пепелище, вместо пахучих, тонких ароматов — вонь ассенизаторской бочки. И задохнулся, оборвался полет.

То, что высказал Гута в своем выступлении — полная чушь и ерунда. Какая патовая ситуация? Особенно если вспомнить, что художественный со­вет — орган совещательный, не более. У него ни­каких юридических прав. Его можно послушать, а можно послать куда-нибудь подальше... Его может даже вообще не быть. Но тогда вся ответственность по вопросам искусства, да и всей творческой работы театра полностью ляжет на руководство и в первую очередь — на директора. И уже не будет козла отпу­щения в образе художественного совета, как это пы­тался представить в своем выступлении Гута.

У меня складывается впечатление, и не без осно­вания, что Гута спешил как можно больше выжать для себя полезного из своей неожиданной должности. Время от времени он ставил спектакли по своим пьесам на сцене театра, в которых сам играл. И для него было неважным (хотя, может, и переживал?), что критика относилась к ним недоброжелательно, или, в лучшем случае, вообще не замечала. Понят­но, и у Андрона это творчество вызывало отрица­тельную реакцию. Но Гута стоял стойко: и ставил, и выжимал... Ну, а после него — давно всем знакомое: хоть потоп!

«Беда, браток, беда!» — говорил один мой земляк, когда я был в отпуске, рассуждая про колхоз, точ­нее, про то, что делалось и теперь делается в нем. Это же можно сказать и относительно нас...

Бог мой! Родина моя! Что вижу я в тебе? Связь тра­вы и ветра, спелой ржи и лилового в расцвете спелого репейника, шелест лиственных дубрав и вдумчивых озер, с их неразгаданной вечной тайной, пьянящего запаха сирени и терпкой полыни, извилистых быс­трых рек и непроглядных затаившихся пущ, всегда верных своему единственному месту. Но это видят и чувствуют все. Разве только это определяет тебя как понятие Родины? Неужели только материальная твоя сущность?! Неужели только что-то такое, что можно потрогать, увидеть, попробовать на вкус, купить или продать, где высшим критерием являются деньги? Неужели ты такая, как все и всё: обычная, банальная, безразличная?!

Нет-нет! «Самое важное глазами не увидишь», — сказал Экзюпери. И эти слова как нельзя лучше определяют твою сущность.

Родина — это любовь. А в любви каждый видит свое. А еще чувствует. В этот момент у человека от­крывается зрение души, видение которого никаки­ми словами не высказать. Вот только такому зре­нию Родина и открывается.

Какой же ты откроешься мне, моя неповторимая и моя единственная? Каким взлетом и каким падением манишь и бередишь мою душу? Заставляешь волноваться и трепетать от страха за твою боль.

Так кто я тебе: сын или пасынок? А ты мне: мать или мачеха? Неужели только вечный арендатор на родном поле?

«Я — раб! Я — раб, сын рабыни!» — звучат слова в заключительном монологе Владимира в «Полочанке».

Так неужели это действительно наш — всех нас! — заключительный монолог?!

Беспросветная тупость, зависть и ненависть, страх и неумение на пути своего определения и год­ности. Все вокруг — только «наше». А «нашим» не­льзя поделиться с нищим. Поделиться можно сво­им, ибо «наше» — это обязательно еще чье-нибудь, и чтобы подать, нужно обязательно спросить разре­шения. Зато потом, во время ответа, не будет с тебя взыскания, за «наше» никто не отвечает, как не отве­чает бродяга за все свои глупости и нелепости.