Анатолий Жук - Бульвар

— Добрый день,— совсем тихо поздоровалась Света.

— Добрый, — ответил я, чувствуя, как рад нашей встрече.

И не мог сдержать себя в этом состоянии: чувствовал, как на моем лице вырисовывается придурковатость человека, ошарашенного желанной неожданностью. От Светиного присутствия, от взгляда внимательных серых глаз, от ее запаха я все больше терял над собой контроль. Тая как снег, под лучами весеннего солнца, я терял себя до остатка, и не мог этот процесс разрушения, процесс потери самого себя остановить. Света нарушила молчание.

— Можно мне тебя поцеловать?

— Раньше ты на это разрешения не просила, — ответил я, сглотнув слюну пересохшим горлом.

Светины губы осторожно коснулись моих. И этого поцелуя было достаточно, чтобы все мое напряжение исчезло, чтобы в одно мгновение забылось все нехорошее, что родилось в моих мыслях...

Я как оковы с себя сбросил: обнял Свету, прижал, задыхаясь от глубины чувств. И целовал, целовал, не ослабляя объятий. Света ойкнула и тихо прошептала:

— Ты меня задушишь.

— Задушу... Задушу и съем... и тогда всегда ты бу­дешь со мной... — будешь во мне... и никуда не ис­чезнешь, — что-то бессмысленное нес я.

И не мог оторваться от Светы. Необходимость ее присутствия была для меня чем-то таким, о чем рас­суждать и думать я не мог, и не умел до этой мину­ты. И, честно говоря, даже теперь до конца не осоз­навал ее значимости. Да и вряд ли мог сделать это, ибо полностью был подчинен безудержному чувс­тву любви.

Зацелованная и оглушенная моим натиском, Све­та чуть стояла, руками держась за мою шею.

— В комнату... пойдем в комнату. Чего мы стоим в коридоре, — с прерывистым дыханием шептала Света. — Там, там... Я без тебя не смогла больше.

Я стукнул дверью, толкнув ее ногой, подхватил Свету на руки, и мы упали на диван в комнате.

Закинув за голову руки, Света с наслаждением вытянулась на нем, легким стоном разжигая мое во­ображение. Как-то совсем незаметно, под действием моих рук, которые жили и двигались сами по себе, белый топик и белые джинсы легли рядом, полно­стью оголив загорелое Светино тело. Загар был ров­ный, как хорошо размешанный кофе с молоком. И пахло от него ветром, солнцем, шелестом листьев и травы, соленым бризом моря.

Глядя на всю эту роскошь, ощущая своим обоняни­ем, кровью, нервами — я жил и дышал наивысшим чувством любви. Мне не нужно было ничего и нико­го другого. Только эти минуты, которые я боялся по­терять и которые с космической скоростью отходили в вечность. Как их остановить, загипсовать, и пусть бы длились до бесконечности! Мои губы пили Свету: ее загар, ее ветер, ее шелест листьев и травы, ее соле­ный бриз моря. Пили, захлебываясь от ненасытной жажды, неукротимостью чувств. Ее ноги, как рука­ва рек, разбегались от своего истока, с отчаянием ди­ких гейзеров брошенные вверх: ее стон был подобен вулканическому взрыву, который до замирания сер­дца оглушал живое сознание, ее лютую ненависть к невыносимым мучениям и страстное увлечение от всего этого. Как же я сейчас чувствовал и любил! Я дотрагивался до Светы с нежностью мотылька, ко­торый касается цветка, боясь неосторожным движе­нием нарушить святость неповторимого мгновения.

Господи! Как долго я бродил неизвестно где и неизвестно по каким дорожкам! Не ведающий, слепой, затурканный дикостью, огрубленный самолюбием, безразличием, равнодушием ко всем и всему. Дневное светило и ночная скорбь безраздельно одинаково жили во мне. Трава, розы, васильки, сирень, пионы — виделись одним цветом. Кислое и сладкое — одним вкусом чувствовались. Тому, что не имело никакого смысла — радовался, приветствовал как желанное, необходимое. Играл пальцами, как пианист по клавишам, все туже затягивал петлю на своей шее, с мыслями параноика дышать легче и свободней...

Отсутствие элементарного ощущения времени, его живых реалий, отбрасывало меня к животному быту, где главной силой выступает инстинкт. Разум, логика, культура — исчезли. Я возвращался в первобытное существование.

Господи, прости и помилуй!

Мое желание видеть во времени не стыдливое послушание и притворную покорность, не дотошную пристойность, чтобы угождать разной чиновнической мрази, не благую разумность в рассуждениях и поспешное исполнение разных неразумных законов и указов, не молчаливое животное терпе­ние всякого идиотизма, рожденного кем бы то ни было... Ибо вся эта гниль, еще будто бы живой пло­ти — черная могила слепоты, дистиллированная вода, в которой не родится ни одна живая клетка. Проще — смерть.

Мое желание видеть во времени больные возбуж­денные глаза мученика, слышать голос бунта, ко­торый свергает рутину и косность, ее вонючее при­творство человеколюбца, слышать звук поцелуя и песню ветра, предупредительный удар молнии и ог­лушительный отзвук грома.

Мое желание получать наслаждение от запаха гнойной кучи, в которой вечные работники-червяки делают свое великое дело. А еще — видеть разных тараканов, крыс, вшей, зараженных чумой, холерой, черной оспой, сибирской язвой. Когда смотришь на всю эту мерзость, в душе вспыхивает цена самого простого понятия— жизни, про значимость кото­рой, в ненужной суете наших дней, мы совсем за­были. И если этот полугнилой мир они испепеляли своим смертельным огнем, — то после с каким же­ланием, какой чистотой жизнь возрождалась вновь, приходя к своему воскрешению.

Господи, прости и помилуй!

Я несу на своих ногах не только свои кости и мясо, но весь мир: грустный, радостный, умный, глупый, красивый, безобразный, загадочный, примитивный, ибо все это и есть я. В этом мире подлость всегда бес­конечно плодоносная, и до скупости не щедрая доб­рота. И все потому, что первая воспитывалась средс­твами обмана и ненависти, прикрывая их маской пристойности, а вторая, чаще всего, красивыми сло­вами и пустыми обещаниями.

Всякий раз присоединяясь сердцем к правде, мы рискуем разорвать его на кусочки. И, как результат, с холодным опасением и, возможно, с точным расче­том относимся к таким понятиям, как доверие, от­кровенность, дружба, любовь.

Господи, спаси и сохрани!

Не обмани своим милостивым знаком воскреше­ния...

Свободно раскинувшись на диване, мы лежали, не касаясь друг друга. Еще не остыв от недавней близос­ти, мы лежали молча, выравнивая дыхание — от пре­рывистого и быстрого до спокойного и глубокого.

Из-под прикрытых век Света смотрела в потолок, я — на Свету. И не было ничего другого, чего бы я желал больше, чем вот так молчать и смотреть.

Не поворачиваясь в мою сторону, Света сказала:

— Ты рассматриваешь меня, словно видишь впер­вые.

— Откуда ты знаешь, что я смотрю на тебя? — много удивленно спросил я.

— Чувствую, — ответила Света и, теперь уже глядя мне в глаза, тихо шепнула: