Анатолий Жук - Бульвар

— Ты рад, что я пришла?

— Нет.

— Что нет? — Света даже голову приподнялась от такого неожиданного ответа. — Ты не хотел...

Я остановил ее:

— Твой вопрос неправильный.

— Не поняла...

— Если я скажу, что рад — значит, ничего скажу.

Несколько мгновений Света молчала, потом осторожно, немного кокетливо уточнила:

— А какой вопрос был бы правильный?

Я ответил сразу:

— Правильно было бы спросить: ты любишь меня?

Света села. Удивление, насмешка, недоверие и еще много других чувств сменилось на ее лице. На­конец, с улыбкой сказала:

— Ты предлагаешь мне стать твоей штатной, — последнее слово Света произнесла подчеркнуто вы­разительно, — любовницей? Так я и без того твоя. И не собираюсь пока оставлять тебя. И, как видишь, мне ничего от тебя не нужно, кроме тебя.

— Я предлагаю тебе стать моей женой.

Улыбка на Светином лице немного сошла:

— И ты возьмешь меня такую?..

— Возьму. И не «такую». А тебя.

— А ты хорошо подумал? Может, это только по­рыв, эмоции?

— С порывами и эмоциями я распрощался лет пятнадцать назад. Сейчас я все хорошо взвешиваю.

— Тот, кто хорошо взвешивает, всегда имеет своей целью корысть, выгоду. Не понимаю, какая корысть и выгода от меня? Никакого большого наследства у меня нет. У меня даже родителей нет— одна на свете.

Я немного смутился от Светиного замечания и попробовал исправить ситуацию:

— Прости, я, наверное, не совсем точно выразил­ся. Я имел в виду, что теперь свои чувства проверяю временем.

— Ты уверен, что твои чувства ко мне ты прове­рил?

— Уверен. Клянусь.

— А вот клятв не нужно. Это самое ненадежное, что есть на свете.

— Так как мне тебя переубедить?

— Никак.

— Не понял.

— И переубеждения не имеют сущности.

— Что же тогда сущность?

— Только то, что здесь,— и Света дотронулась до моей груди. — То, что чувствуешь и знаешь один ты и никто другой.

— А если я хочу про то, что знаю и чувствую один я, рассказать человеку, которому это тоже необходи­мо знать?

— Ты рискуешь.

— Чем?

— Тем, что делаешься совсем беззащитным, как младенец. И тебя могут жестко покарать цинизмом, равнодушием, насмешкой, хамством и даже физи­чески.

— Так как же высказать то, что люди тысячелети­ями называют любовью?

— Отношением и поведением.

— А не опускаемся ли мы тем самым до живот­ных?

— Животные сердцем не страдают. Пришло время, они совокупились для продления своего вида — и... забыли. А человек — помнит. А когда помнит и уважает эту память — то не нужно клятв и обещаний!

— А как же слово? Люди придумали его не только для того, чтобы сказать «дай» или «не дам», «сколько стоит?» или «хочу есть»: они еще превратили его в поэзию, прекрасную прозу, переложили на музыку, наконец, — сделали молитвой.

— Только не нужно забывать, что любая высшая технология требует большой науки пользования ею. Неумение — беда. Так вот слово — высшая технология, даже наивысшая. И можно сказать, самая опасная.

— И ты предлагаешь молчать?

— Я предлагаю любить друг друга, — Света нежно поцеловала меня в губы. Обняла, шепнула на ухо: — Я все поняла. А пока молчи, молчи... И спасибо тебе, спасибо...

— За что?

— Молчи!

Мы опять любили друг друга.

Потом лежали тихо, отвернувшись в разные сто­роны. Через некоторое время я наклонился к Свете и спросил:

— Ты правда не оставишь меня?

— Если только ты сам этого не захочешь, — шеп­нула в ответ она.

— Не захочу.

Света приложила к моим губам палец, что озна­чало — молчи, и еще несколько минут мы лежали молча.

Потом Света спросила:

— У тебя есть что-нибудь выпить?

— Конечно! — кивнул я. — Венгерский «Вермут» пойдет?

— Очень даже, — весело ответила Света.

Я вскочил с дивана, при этом неосторожным дви­жением зацепил Светину сумочку, которая стояла на журнальном столике. Она упала вниз, и все ее содержимое вывалилось на пол: косметичка, клю­чи, несколько фотографий и разная другая мелочь. Я попробовал все собрать, но Света сказала, что со­берет сама, и я пошел на кухню за вином.

Когда вернулся с бутылкой, двумя фужерами и та­релкой, на которой лежали наспех нарезанные сыр с лимоном, вещи Света уже сложила и ждала меня, сидя на диване с какой-то фотографией в руках.

— Хочешь увидеть моих родителей? — спросила она.

— Конечно, хочу. Но ты говорила, что у тебя их нет.

— Но я же не инкубаторская и не в пробирке за­чата. Как все. В страстной любви, как говорила мама, — почти возмущенно ответила Света.

Я хотел взять фотографию, но Света меня остано­вила:

— Вначале выпьем. А то ты не совсем гостепри­имный хозяин, заставляешь девушку мучиться от жажды.

Я разлил вино, мы выпили. Закусили, и я сразу попросил:

— А теперь покажи своих родителей и расскажи про них, — потом, вспомнив, что их у нее нет, тихо добавил: — Если можешь, конечно.

Света взяла фотографию, которую положила на диван перед тем как выпить и закусить. Я подвинул­ся к ней ближе.

— Вот это, как ты понял, мои мама и папа, — ска­зала она.

Фотография была любительская, снимок был сде­лан где-то на природе. На ней крепко обнявшиеся молодые люди: девушка и парень. Им лет по двад­цать, не больше, Они счастливо улыбаются в объ­ектив фотоаппарата. Если бы я не знал, что на фо­тографии — Светина мама, то мог бы подумать, что там сама Света — так они были похожи. Лицо парня, которого Света называла отцом, показалось знакомым... Света рассказывала:

— Они очень любили друг друга. Вместе учились в институте иностранных языков. На последнем курсе собирались пожениться, но не успели: отец по­гиб в автомобильной катастрофе. Я родилась почта сразу после его смерти, поэтому не знала его. И фотографий, кроме этой, у нас больше нет. В возрасте пяти-шести лет мама как-то возила меня на его могилку. И больше мы там никогда не были. Я не запомнила место, где он похоронен. После института мама вернулась в Бобруйск. Кстати, и она, и отец оттуда родом. Работала переводчиком на шинном комбинате. Вышла замуж. Жили не скажу что богато, но и не бедно: машина, дача. Только мамин муж, мой отчим, такая уже зануда! За каждый рубль отвечай ему, чтоб все на своих местах стояло, ложиться спать — не позже одиннадцати. Мама не любила его. Часто плакала, когда думала, что ее ник­то не видит. Но я видела. Потом наркотики ... О, это было страшно! Сгорела за полтора года. Мне было двенадцать. Отчим меня не удочерил, и я почти сра­зу после маминой смерти ушла от него к бабушке. Да и не нужна я ему была: у него быстро появилась новая женщина. Пока не окончила школу, жила с ба­бушкой. Школу я окончила с серебряной медалью и поступила в институт иностранных языков. Вскоре с дневного отделения пришлось перевестись на за­очное... Живу с подругой — она тоже заочница, сни­маем квартиру.