Анатолий Жук - Бульвар

— А те мужчины, про чьих жен ты говоришь «класс», думаешь, не уверены в своих женах?

— Те козлы, лохи! — неизвестно кого, меня или себя, переубеждал Валик. — А я умею думать. Я свою жену пасу.

— Паси, паси... Только не проспи волка...

— Не просплю. Я внимательный пастух. Да и жена моя не из таких...

— Понятно, присутствующие исключаются, — глухо пробормотал я.

— Что? — не понял Валик.

— Проехали...

Пили дальше. Валик с Петром продолжали спо­рить про «класс» и «цимус» и подливали мне. Мою голову забивало словно ватой... потом мы куда-то шли... ехали... Я все время повторял два имени: Майя, Света... Откуда-то звучало: «Не бойся, найдем тебе бабу...».

Вата забила мои мозги окончательно. Я уже не по­нимал, нуждаюсь ли я во времени, и, что самое глав­ное, нуждается ли время во мне?..

***

...Юлик лежал в гробу красного цвета, который был установлен на сцене: немного приподнят в голо­ве и опущен в ногах, что давало возможность видеть его с любой точки зала. За ним, на черном бархате задника, висел его портрет, подсвеченный лучом пистолета. Вокруг гроба цветы — в основном гвоздики. Звучала тихая музыка. Звучала будто откуда-то с высоты, создавая впечатление непонятного всемирного объема — глухого, вакуумного...

В зале люди — застывшие, словно статуи, с тоскливыми лицами. Ни одного ярко очерченного лица, глаза — будто водяные бурболки. И я в этой безликости.

На Юлике в гробу черный костюм, белая рубашка. До груди он покрыт белым, тонким покрывалом. Голова забинтована. Лицо Юлика, между двумя белыми оттенками — покрывалом и забинтованной головой, — казалось желтовато-восковым, даже смуглым.

Я понял: забинтована Юликова голова потому, так как была пострижена и изуродована шрамами, когда в морге ему делали трепанацию. Попробовал представить, как может выглядеть теперь этот стриженый, изуродованный череп...

Его легкие, светящиеся под солнцем, волосы брю­нета — уже только память, только воспоминания. Время Юлика отошло в вечность, взяв с собой все до мелочи, что ему принадлежало.

На сцене возле портала еще совсем молодой свя­щенник в черной длинной рясе, которую немного оживлял большой серебряный крест на груди, раз­говаривал с незнакомым мне лысым, лет сорока, мужчиной. Священник говорил, что служить поми­нальную панихиду он тут не может, ибо сцена, по церковным канонам, — место дьявола.

Лысый достал из кармана стодолларовую купюру и сунул ее в руку священника. Тот, будто бы не заме­чая этого, берет и все еще продолжает отнекивать­ся. Лысый сует ему еще одну, и с тем же отсутству­ющим взглядом священник проделывает процедуру перехода купюры в свой карман. Потом, из сумки, которая стояла возле его ног, достает кадило и не­большую иконку, которую вставил в руки Юлику. Кадило дымится, словно дедовская трубка, и, разма­хивая им, священник начинает гундосить себе под нос слова молитвы, обходя вокруг гроба.

И вдруг по лучу пистолета, от осветительной ложи, где он висел, к портрету Юлика, свив в спи­раль невероятно длинный хвост, важно прошел го­лубой тигр. На последних метрах он сделал скачок и очутился у головы Юлика.

Идолы в зале, словно артисты массовой балетной партии, а с ними и я тоже, дружно подпрыгнули на месте и так же организованно гавкнули три раза: «Гав! Гав! Гав!».

Священник высоко поднял над собой крест и на­чал махать кадилом. Сильный порыв ветра, кото­рый неизвестно откуда налетел, задрал на нем рясу, и из его кармана полетели доллары, на глазах у всех превращаясь в райских золотых птиц, которые уле­тали куда-то в черное глубокое безмолвие...

Тигр замахал лапами, будто тоже хотел стать участником полета, потом на всю пасть так гарк­нул, что задрожали в зале люстры:

«Юлик, твой выход на сцену!»

Одним движением Юлик сел в гробу. Идолы опять дружно подпрыгнули, и с той же организован­ностью три раза пролаяли: «Гав! Гав! Гав!».

Юлик поправил галстук, отбросил покрывало, сделал стойку на руках и таким образом сошел на сцену. Сделав резкий, пружинистый скачок назад, стал на ноги.

Сбоку, прицепленная на ремень, из-под пиджа­ка высовывалась короткая шпага. Идолы ахнули, и грянули аплодисменты.

Юлик, приложив к груди правую руку, поклонил­ся. Затем, откинув в сторону левую и немного ниже опустив правую руку, стал в позу танцора. Изворотливо, как рыба, тигр проник между руками, положил одну лапу Юлику на правое плечо, другую сунул в его левую руку. Правой рукой, что была ниже, Юлик подхватил хвост тигра и, поддерживая его, словно фату невесты, закружился в медленном вальсе Штрауса.

Идолы чуть слышно завыли.

Потом Юлик с тигром резко ударили румбу. А напоследок так выдали белорусскую польку, что в одном месте даже пол сцены проломился.

Во время двух последних танцев идолы чуть не посрывали глотки от вытья.

Тигр поднял вверх лапы, останавливая их, воскликнул: «Виват! А теперь монолог, Юлик!»

Став в третью позицию, прижав руки к груди, гор­до подняв голову, Юлик начал: «Ква-а-а, ква-а-а, ква-а-а!».

Идолы благодарили безумными аплодисментами и лаяньем. Юлик кланялся, разводя руки в стороны и забрасывая за себя ногу. Одним движением выхва­тил шпагу, сделал ею реверанс, приложив сначала к голове, потом отведя вниз, в правую сторону. Взял ее в две руки, поднял над собой острием к лицу, запро­кинул голову, раскрыл рот и начал медленно гло­тать. Шпага полностью исчезла во рту Юлика. Идо­лы начали икать.

Тигр остановил все, засвистев свистом милицей­ского свистка. И в тишине, которая мгновенно уста­новилась, вытирая лапой с глаз слезы, тихим, жа­лобным голосом сказал: «Выход закончен».

Юлик сделал стойку на руках и на них взошел в гроб. За ним было устремился один из идолов, но Юлик ласково его остановил: «В моем гробу нет мес­та для вас. Стройте свой для себя сами».

Еще раз ласково и как-то виновато усмехнулся, помахал идолам рукой — те тихо и благодарно залаяли — выпрямился в гробу, натянул на себя покры­вало, взял иконку, сложил на груди руки.

Идолы опять тихо залаяли.

Тигр грозно поднял лапу, тем самым окончатель­но заткнув идолов. «В его гробу нет места для вас. Стройте свой для себя сами»,— шипел он, прохо­дя между идолами. Остановился возле меня. Долго смотрел мне в глаза своими желтыми глазами. Об­нял, шепнул на ухо: «Уважаю... Хомо сапиенс...». И ласково-ласково лизнул языком лицо. Заметив, что у меня стучат зубы, прижал еще сильней и лизнул опять. Его ласка согрела, успокоила дрожь. Стало тепло, уютно. Лаской материнской колыбели всего забаюкало. Ах, как хорошо! Как необыкновенно хорошо! Такого светлого чувства я давно не испыты­вал. Если только в детстве, в его тихое время добро­ты и надежды. Терпкий запах полыни застилает все остальное... Голова идет кругом. Я все плыву куда-то и плыву... Надо мной полная Луна — оскаливается рыжей бесстыдной девкой. Ей свободно в небе. Пол­нолуние склоняется ко мне, округляет свои губы, вы­тягивает их свиным пятачком, и тепло, даже очень тепло целует меня в лицо. Потом свою грудь под­ставляет к моим губам, и, почувствовав ее упругий сосок, я беру его в рот и начинаю сосать. Невыноси­мая жажда, которая мучила меня, мгновенно про­шла от ее молока, и мое засохшее нутро приобрело мягкость и равновесие. Я потянулся к полнолунию рукой, чтобы благодарно погладить, но оно отодви­нулось на расстояние недосягаемости, в печальной усмешке оскалив свои желтые клыкастые зубы. Не­большое облако подплыло к нему, я прилег на него, словно на пуховый диван, полнолуние отлетело в высоту своей вечности, послав оттуда прощальный воздушный поцелуй...