Анатолий Жук - Бульвар

Почему-то промелькнула мысль, что все это хре­новина, какая-то лабуда! Какой еще голубой тигр?! Какое полнолуние с губами свиного пятачка и с соском на груди животворного молока?

Что это такое?

Где это?

Сон?

Явь?

Но действительно тигр под рукой; его мягкую шерсть ощущаю своей ладонью.

И полнолуние — вот оно, вот!..

На пуховом диване, в вечном своем пространстве. И оттуда смотрит на меня Луна, посылает воздушные поцелуи... И ее целебное молоко, которое остудило мое засохшее нутро...

Нет-нет, совсем не хреновина и не ерунда!

И не сон! Все реально, все правда.

У-у-ух, дать бы волю груди и всему телу, чтобы могли сжиматься и растягиваться мышцы в своей пружинистой легкости, чтобы мысль была светлой и ясной!

Все сущее, все реальное, все на самом деле. Я чувствую запах утра. На моем лице влажность росы и теплого тумана. Он мягкий и немного влажный: облачком висит надо мной, и я под ним — словно под одеялом. Розовато-бледный восход потянулся по небу, осветляя ночь еще слабым, неуверенным, се­роватым светом.

Время в бесконечном своем движении. Оно не вы­бирает путей-дорог. Везде его знак и на всем: на са­мых тихих дуновениях ветра и его бешеных поры­вах; на каждой капельке дождя и мерцающем луче Солнца; на каждом листике дерева и на каждой тра­винке; на звуке птичьего пения и на вечной тиши­не глубокой могилы. На всем, что видим, чувству­ем, слышим, понимаем — большой неумолимый знак времени, единственного неутомимого ходока, самого ненасытного падальщика, который ничем не брезгует. Оно всегда реально и справедливо. Оно не может обмануть само себя. Оно не может украсть у себя — самого себя в пользу какой-то идеи или чьей-нибудь любовной утехи. Для него все одинаково и до мгновения каждому помечено ровной долей. Су­ровая справедливость вечности! Чьим законом опре­деляется его могущественная сущность, какой жест­кой необходимостью — никому не дано знать!

Мне никто никогда не делал подарков. Только время. И никогда ничего выше и дороже этой лас­ки у меня не было. И никто не любил меня так, как оно. Ибо время дарило мне время. Значит — жизнь, мысль, радость, мучения... А значит— и любовь. Ведь такие подарки дарят только с любовью. И спа­сибо ему за это.

По моему лицу щекотно потянулся шнурок. Я осто­рожной рукой его остановил. На ладони божья коров­ка. Маленькая, красная, с черными крапинками на крылышках, она на мгновение застыла, будто осва­иваясь на новом пространстве, потом уверенно потя­нула свой шнурок по руке. Добежала до конца боль­шого пальца, и, перевернув ладонь вниз, я пустил ее по тыльной стороне. На запястье она остановилась, раскрыла свои крылышки, и, оторвавшись от руки, легко взлетела. Я попробовал проследить ее полет, но темная точка быстро растворилась в пространстве.

Все сущее, все реальное, все на самом деле.

И к моей руке, и к моему телу опять ластится теп­лая, мягкая шерсть.

Не без усилий я поднимаю голову — чувствуя шум и легкое кружение, и сразу передо мной возни­кает десяток собачьих морд с острыми ушами. Вни­мательно смотрят на меня, слушают. Сбившись в круг и плотно прижимаясь друг к другу, они лежат вокруг меня. Я в самом центре.

Там, где лежала моя голова — большая рыжая сука с набухшими материнскими молочными соска­ми. Сука тоже подняла голову и посмотрела на меня желтыми глазами. Она словно ждала от меня какой-то команды, какого-то решения, которое я должен был принять и подать.

Но я ничего не принимал и не подавал. Я не мон это сделать, ибо пока не осознал — где я? Кто я? Что все это вокруг меня?

Опять спасительная мысль: может, сон и я никак не могу из него вырваться? Липкими щупальцами он затягивает в черную бездну невыносимости...

Сон? Может, все-таки сон?!

Умные, желтые глаза суки смотрели на меня спокойно, с готовностью реагировать на любое мое движение или звук. Чтобы убедиться, что это явь, осторожной рукой я дотронулся до набухших молочный сосков суки и почувствовал их влажную прохладу! Словно в благодарность за этот мой жест теплым языком она лизнула мне руку.

Я осмотрелся вокруг: негустой низкорослый ольшаник, между которым кусты тонкой лозы. На них привядшие желтые листья с капельками мутной росы. Средь всей этой заросли небольшая поляна с сухим мхом и вереском. Вот на этой поляне мы и разместились.

И еще одно обстоятельство было полной реаль­ностью: я был голый, я был совсем голый, как мла­денец, который только родился. Но ни во сне, ни теперь я не дрожал от холода. Согретый собачьим духом, я даже ощущал теплоту и уют. И мне совсем не было страшно. Даже на мгновение не возникло такое чувство, хотя со всей ясностью я уже понимал положение, в котором я оказался.

Я был обворован и за город вывезен, как ненуж­ная вещь в мусорку. Вокруг меня свора бездомных, таких же как я, выброшенных собак.

Боже, какие же они разные: большие, маленькие, очень маленькие, черные, рыжие, белые, пестрые. И на вид — лохматые, облезлые.

Я опять опустил голову на место, где она лежа­ла раньше, и почувствовал, как ко мне еще сильней прижались собаки. Как раз возле моего лица очути­лись молочные соски суки...

Облако тумана развеялось надо мной, и я смотрел в небо — густое, тусклое, все еще до конца не про­светленное утренним светом. Полнолуние в нем дав­но утонуло, и оно было по цвету ровным — светло-серым, с розовым отливом.

Я слушал тишину. А она озвучивалась только свис­том одинокой птицы. Свистнет — и словно ждет отве­та: кто живой — откликнись?! Свистнет — и ждет...

Откуда-то со стороны слышался приглушенный шум. Я догадался, что это проносятся автомобили. Значит, там дорога...

Я сел, потом поднялся на ноги. Вокруг меня мгно­венно выросла ушастая разношерстная свора. Вся она напряженно и внимательно смотрела на рыжую суку. Та тихо гыркнула, и поджатые хвосты собак весело завиляли в воздухе. Желтые глаза суки смот­рели на меня...

Я сделал шаг — свора расступилась, давая мне пройти...

Я шел в сторону дороги, где с шумом проносились автомобили. Рядом, нога в ногу, рыжая сука. За ней тянулся весь ее разношерстный клан. Пришлось пробираться сквозь густой кустарник и сухостой.

Перед дорогой была неглубокая канава с рыжева­той водой, покрытая зеленой ряской. Ощущая бод­рость воды, перешел по канаве на другую сторону. В воде заметил кусок грязного целлофана. Вытащил его, обмотал вокруг бедер.

Оглянулся на свору. Она остановилась на грани­це водяной канавы. Десяток хвостов прощально ма­хали мне. Желтые глаза суки плакали...

Я вышел на дорогу. Попробовал «голосовать», но несколько машин, с шумом разрезая воздух, пронеслись мимо меня. Успел только заметить направленные на меня удивленные взгляды их пассажиров. Мой вывод был однозначным: никто не остановится. Я пошел...