Анатолий Жук - Бульвар

Вот и Гута не хочет, боится отвечать за свои глу­пости.

Перевыборы художественного совета мы проиг­рали полностью. Из нашего списка туда вошли толь­ко Андрон и Угорчик. Тесно им будет в этом зажа­том колесе, ох, тесно! Да и к тому же председателем совета выбрали не Андрона, а Бляшеву.

Стратегическое направление действия определи­лось ясно. И, без сомнения, тактика наберет свой ход и свое развитие. Тут дело времени.

После короткого заседания нового художествен­ного совета, на котором уже председательствовала Бляшева, мы с Угорчиком зашли к Андрону.

Он сидел за столом, откинувшись в кресле, с от­сутствующим выражением лица. Не было в глазах живого искристого огонька: тусклые они были, по­тухшие, что свидетельствовало о сильном пережи­вании за результат собрания.

— Давайте выпьем, мужики, — предложил Андрон, и мы с Угорчиком отправились в магазин.

Застолье получилось молчаливым. Выпитые две бутылки водки на троих только немного развеяли наше не очень хорошее настроение. Если честно, было это «немного» что мертвому припарка. Не получалось отнестись к результатам собрания легко и просто. И хотя говорили больше про новый спектакль Андрона, который он собирался ставить — а это должна была быть пьеса Горького «Последние», все же постоянно затрагивали тему собрания. Было понятно, что теперь, при поддержке художественного совета, используя абсолютное большинство, Гута с Кулем и их сподвижники попробуют довести Андрона действительно до патового состояния. И будут доказывать — все той же клеветой, наговорами, шантажом, что он вообще не способен занимать должность главного. И первая тому ласточка, или, скорее, черный ворон то, что председателем совета выбрали Бляшеву, а не Андрона.

— Знаете, мужики, уйду я, наверное, на хрен из этого театра, — неожиданно выдал Андрон.

Мы даже растерялись. Угорчик уточнил:

— Как это?

— Подам заявление и уйду с должности главного! Что тут непонятного?

Какое-то время мы сидели молча, каждый в своих мыслях. Заявление Андрона было реальным, и мы с Угорчиком понимали это. И уговаривать его было, пожалуй, неуместно и очень примитивно. Сама ситуация не из тех, когда можно говорить какие-то слова, особенно когда знаешь, что они ничем не под­креплены. Все лежало наверху, можно сказать, про­сматривалось со всех сторон. Здесь нужно было ре­шать самому: или сдаться на милость воинственной эпидемии, или, натягивая нервы и жилы до самого высокого звона — работать. Ибо нет ничего вечного. Все обязательно меняется. Пройдет и эта напасть, исчезнут слепота и дурман, прояснится сущность слова и музыки, благословленных взлетом творчества. Каким бы вкусным корытом актера не прима­нивали — он все же актер. Здесь у него полное сходс­тво с волком, которого как ни корми, а он все в лес смотрит.

— Они хотят меня перекрасить, как это сделали с тигром в зоопарке, — говорил Андрон, протирая платком очки.

Я почему-то вздрогнул от его слов, поняв сразу, про какого тигра он говорит.

Для Угорчика сказанное Андроном было ново­стью, и он уточнил:

— А что за тигр?

— В нашем зоопарке рыжего, с черно-белыми по­лосами, тигра перекрасили в голубого.

— Зачем? — не понимая, спрашивал Угорчик.

— Для подтверждения своего идиотизма и при­дурковатости, — констатировал Андрон.

Угорчик какое-то мгновение думал, пытался что-то понять, но тщетно.

— И что, тигр... и теперь голубой? — снова начал допытываться Угорчик.

— Теперь он сдох... падаль. И его скормили вол­кам.

Я молчал. Каким-то непонятным чувством от­кликнулось во мне это совсем неожиданное воспоми­нание про тигра. Почему и зачем оно вдруг возник­ло, да еще при таких обстоятельствах? Удивительно устроена жизнь! Вроде случайность, а если глянешь более внимательно — все та же закономерность...

С обнадеживающими словами Андрона — хоро­шо, мужики, поборемся! — мы разошлись. Я поехал домой. Настроение было гадким.

В дверях квартиры я нашел прокомпостирован­ный талон.

***

На следующий день я проснулся с каким-то тоскливым чувством растерянности и утраты... 0но было, как однотонный звук: надоевшее и навязчивое. Бродил по квартире и не знал, куда себя деть. Начал убираться в комнате: можно сказать, механически, без всяких мыслей. Протер пыль на телевизо­ре, картинах, мебели. Влажной тряпкой помыл пол. Убрал на кухне.

Окончив уборку, принял душ, сел на диван: он ти­хонько, жалостливо скрипнул подо мной знакомым голосом, и какое-то время я сидел молча.

За окном начало сентября. Невыносимая жара, которая стояла летом, спала, и погода установилась мягкая, ласковая, тихая. Для такой поры года мо­жет даже слишком ласковая и тихая. Далеко не всег­да так бывает. Обычно в это время уже холодает, по ночам в некоторых районах начинают подбираться заморозки. Но этот год был тем исключением, ког­да можно было под легким одеялом спать на балко­не, которого, к сожалению, у меня не было, и до сей поры спокойно купаться в реке или озере.

Мне выпало время уныния, и это не радовало: идти некуда и делать нечего.

Какая-то непонятная безысходность начала одо­левать меня: изнеможение и печаль. Откуда они, по­чему? — мне было непонятно. Может от вчерашнего дня, от проигранных выборов? От того, как сердцем переживал Андрон? И, сам не осознавая, я тоже сер­дцем присоединился к этой неудаче?

Вспомнилась неприкрытая зависть коллег, их жад­ность. Будто самое последнее делили, рвали, клян­чили... Будто не наступит завтра, и не нужно будет смотреть друг другу в глаза, здороваться, выходить на сцену, может, даже сидеть за одним праздничным столом. Словно жизнь заканчивалась на этой президентской премии. Все больные, все отравленные!.. Брезгливое чувство! Неужели все это во мне тоже?!

Поэтому не брал я слова на собрании, чтобы что-то сказать, ибо понимал: буду для большинства кол­лег как для быка тореадор с его раздражительно-невыносимым плащом.

О, как же я ненавижу театр! Если скажу, что люб­лю его — это будет с моей стороны оскорблением театра. Разве можно любить любовь?! Я отношусь к нему самым высоким чувством правды. Все вра­нье — кроме ненависти.

Можно сказать: я люблю — и ложь! я верю — и ложь! я счастлив — и ложь! я друг твой — и ложь! я брат тебе — и ложь!

Я НЕНАВИЖУ — И ПРАВДА!!!

Это чувство никогда не возникает на каких-то об­манно-иллюзорных основах. Его фундамент до без­молвия, до дикости, до рвоты — прочный, сущий.

В нем — театре — я просто живу! Самой обычной жизнью: как живет в гнойной куче червяк, который не чувствует никакого неудобства в своем существо­вании; как мотылек-однодневка, который не стра­дает от комплекса отсутствия времени и никогда не заботится о вечности; как бездомный пес, которому всегда хорошо, потому что он свободен; живу, как вода в реке, непринужденно и легко несясь в какую-то неимоверную тайную даль, никогда не желая вер­нуться назад, ибо точно понимаю абсурдность тако­го желания. Живу и все!