Ахто Леви - Бежать от тени своей

Кенту, наверное, не было еще и тридцати, воспитателю Плюшкину – под пятьдесят. Он беседовал с Кентом, ссылаясь на разных философов, которых он будто бы изучал. Кент опровергал его, ссылаясь на собственную философию, по которой выходило, что нет учения, пригодного для всех. А тот факт, что он, Кент, сидит, зависит просто от феноменального невезения.

Плюшкин, возможно, и в самом деле понимал жизнь несколько односторонне, потому что ему, не исключено, так же не повезло в жизни: в отличие от Кента, который повидал жизнь широко хотя бы географически, Плюшкин последние двадцать лет провел в тайге, убеждая кентов и ландышей в справедливости сказанного: «Кто не работает, тот не ест». Кент, конечно, работал – куда деваться! – относительно же еды…

В колонии особого режима у него был друг по кличке Ландыш, неизвестно за что пользовавшийся здесь всеобщим уважением.

От кого и как Кент получил адрес Лючии, он уже не помнил.

Ландыш, прочитав ее письмо, коротко проанализировал содержащуюся в нем информацию:

– Сроду не слыхивал, чтоб тюремная бандерша вдруг училась на каком-то там факультете… Башковитая баба!

Ландыш рекомендовал Кенту обратить внимание на тот факт, что девочка «одна… и от этого никуда не уйти», очевидно, потому, что нет поблизости родственной души; а какова конструктивная сторона письма: начинается с «Вы», кончается на «ты», причем самое восхитительное в нем подпись: «твоя Лючия…»

С тех пор Кенту по ночам снилась златокудрая, зеленоглазая, изящная богиня со сварочным аппаратом в беленьких ручках – символ трудовой поэзии.

«Что ж, моя, так моя», – решил он не без удовольствия, думая о ней днем и ночью: ведь легче жить, когда есть о ком думать, а насчет ее судьбы Ландыш верно сказал: трагическая судьба, но выдержала, не сдалась, вкалывает на сварке, тоскует… Прекрасно, черт возьми! Нет уж, извините, но ждать некогда ни ему, ни ей, и никто не виноват, что «любовь нагрянет, когда ее совсем но ждешь!..»

Для того чтобы осуществить план побега, Кенту необходимо было раздобыть стамеску. Ее можно достать в инструменталке кирпичного завода. Раньше инструментальщиком был Ландыш, но он ушел в побег, а на его место поставили московского спекулянта Ивана Ивановича Шахер-Махера. Ландышу уйти не удалось – его поймали, и теперь он сидел в изоляторе, ожидая суда. Отправился Кент к новому инструментальщику красть стамеску. «Жаль, – подумал он, – что не удалось Ландышу уйти…»

Ландышу было лет сорок пять, из них половину он провел в Карелии, в Магаданской области, на Печоре, в Якутии, на Чукотке, на Дальнем Востоке, в Сибири – вернее, его по этим краям провозили. Однажды он решил, что с него хватит, и «завязал». Ну и нажил себе врагов – защищаясь как-то, одного из них убил. Шесть лет скрывался, жил по чужим документам, женился, трудился механиком на целине (там и сын родился), был награжден медалью за освоение залежных земель. Нелегко было ему вести честный образ жизни в ожидании дня своего ареста!.. Наконец, устав, пошел с повинной. Ландыша судили и оправдали: действия его признали правомерными. Вернулся, но на работу теперь не принимали, а жена за это время ушла к другому. И Ландыш опять живет старой жизнью, не слишком доверяя судьбе. Да, жаль, что не удалось ему уйти с концами. А ведь сроку у него не дай бог!..

Две недели нервотрепки стоила Кенту стамеска, которую он с большим трудом, путем сложных маневров доставил к себе в барак, спрятал в соломе своего матраца и стал дожидаться случая, чтобы пустить ее в дело. Ему предстояло пробить стену барака.

И вдруг ни с того ни с сего заболел у Кента живот, и даже фельдшеру с ветеринарным образованием стало ясно, что это приступ аппендицита. Из близлежащей больницы прислали машину, и Кент поехал лечиться, а его матрац сдали на склад, с тем чтобы выдать первому нуждающемуся…

В больнице обнаружилось, что человеческий аппендикс значительно отличается от аппендикса барана, что у Кента попросту несварение желудка из-за отсутствия кислотности и недоброкачественной пищи, ему сделали клизму, привезли обратно в барак и выдали новый матрац. А обладатель его старого матраца в это время уже сидел в карцере из-за стамески, которую обнаружили во время обыска. Кенту же пришлось начинать все сначала.

В результате администрация еще раз сменила инструментальщика из-за пропажи стамески, которая перекочевала в новый матрац Кента.

Наконец настал день, когда его мероприятие завершилось благополучнейшим образом. Я сказал «день», хотя произошло это ночью…

Тот, кто отважится пуститься в путь по осенней тайге, избавлен от гнуса и изнурительной жары. Зато он окажется жертвой мерзкой погоды, когда от сырости болят кости.

Кент шел третий день, а дождь, не переставая, лил уже целую неделю. То хлестал ливень, то мягкий бисер висел в воздухе, и обсушиться не было никакой возможности: костер разжигать было некогда и опасно, ну а где еще обсохнешь в этой пестрой, разноцветной, холодной промозглости?…

Днем он шел лесом и, несмотря на холод, сырость, усталость, не мог не поражаться красоте, которую топтал рваными ботинками. Шелестящий золотисто-красных расцветок ковер из опавших листьев очаровывал фантастичностью узоров. Случалось, солнце отыщет с трудом небольшую расщелину в толстом слое облаков – и капли дождя заблестят, заискрятся на ветках и листьях, все засверкает, все радуется этим лучам, и ощущение какой-то торжественности наполняет душу усталого от бессонницы и голода человека, подбадривает его. Кажется, что сама природа сжалилась над одиноким бродягой и дала ему испить для укрепления сил животворную радость…

Ночью шел по дороге. Шел быстро. Спастись можно было только за счет скорости. Но он очень устал, то и дело на ходу засыпал и просыпался, оказавшись в дорожном кювете. Чтобы не уснуть на ходу, развлекал себя думами о будущем, мечтал о счастливом случае. Кому-кому, а ему он был необходим как никому другому. Но от случая зависело теперь неизмеримо меньше, чем от его собственной выносливости и сообразительности.

На четвертый день утром, едва начался рассвет, – в мокрой от дождя тайге об этом можно было догадаться довольно поздно, – когда стала видна дорога под ногами и Кент уже собирался свернуть с нее, он вдруг увидел провода и удивился, что ночью, попадая в кюветы, ни разу не стукнулся о телеграфные столбы. Проводам он сильно обрадовался. Нечасто можно здесь встретить дороги с телеграфными столбами, обозначавшими, что дорога не простая, а нечто похожее на магистраль, связывающую какие-нибудь далекие населенные пункты.

Была не была! Он решил идти дальше по магистрали. Здесь верный расчет: засады оперативных постов, если на этом пути они и расположились, не были особенно опасными – они отлично знали, что люди типа Кента не ходят открыто по дорогам, а стремятся идти в глуши, по звериным тропам. Стало быть, если эти посты где-то здесь и были, то они наверняка мирно спали в этот час в шалашах. Надо быть сумасшедшим, чтобы заниматься чем-нибудь другим в такую погоду. Три стальные нити – провода – плакали крупными слезами, а он им радовался: они указывали направление дороги, которую он приблизительно знал. Это означало, что был он на верном пути, не заблудился, а ведь так легко заблудиться в такую погоду, когда нет солнца и ориентироваться в тайге трудно!..