Ахто Леви - Бежать от тени своей

Странно и непривычно было ходить по вымершему поселку, смотреть на когда-то жилые дома с заросшими крапивою дворами и огородами; проходить мимо строений, в которых помещались, возможно, не более как год тому назад административные учреждения. Вот дом с забитыми окнами, над дверью прибита доска: «Продмаг». А вот здание, где помещались почта и сберкасса, – так написано на доске у сорванной с петель двери. А вот… – сердце даже сильнее забилось – открывается вид на незабываемое несложное архитектурное сооружение: четырехметровой высоты частокол из круглых остроконечных нетолстых бревен – забор покинутой колонии, по углам вышки, ржавое, рваное проволочное заграждение. А вот и цепи, к которым привязывали собак, и, наконец, «вахта» рядом с двустворчатыми высокими воротами…

Мертвая колония!

А может, не мертвая?

Сердце забилось еще сильней: а вдруг эта пустота и тишина обманчивы? Да мало ли что может быть «вдруг»! Разумом он понимал, что перед ним пустая колония.

И все же дверцу в проходную он открыл робко, настороженно. Дверь страшно и жалобно заскрежетала, словно зарычала уставшая от бессильной злобы собака, но отворилась. Он вошел в проходную, налево – дверь в вахтенное помещение и решетчатое окно дежурного. Такое же окно расположено справа – из него видны ворота. Открыл вторую дверь с массивным засовом и вошел на территорию колонии.

Перед ним бараки, он – в «зоне».

Много повидали эти бараки человеческих трагедий!.. В них были собраны люди со всех концов огромной страны. Здесь были люди с душами, озлобленными на жизнь, жестокие, коварные, бесчестные, чье ремесло – зло; здесь были и жертвы этих людей – обманутые ими, втянутые в гнусные деяния хитростью и людской слабостью. Здесь были и жертвы слепого случая. Здесь были все пороки, известные в мире, бесчеловечность вместе с жестокостью. Эти стены слышали проклятия в адрес всех и вся – жен, судьбы, человечества…

Жуткое ощущение: казалось, вот-вот появятся из бараков, изрыгая сквернословия, их обитатели или откроется калитка «вахты» и войдут надзиратели во главе с Плюшкиным, который обрадованно закричит: «Вот ты и вернулся, блудный сын! Только смерть нас разлучит»…

Никто не появился, где-то лишь ветер хлопал открытой дверью. Где-то что-то звенело, дребезжало. Кент зашел в барак. Он пуст, не только нет людей, нет и нар, столов и прочего жалкого скарба. Все перевезено на новое место, где еще шумят дремучие леса, в которых, ни о чем не подозревая, бегает зверье, щебечут птицы.

Кент подошел к вышке – к угловой, где штрафной изолятор. Последний теперь открыт, нет даже замков, лишь решетки на окнах оставлены и – ах вы, милые! – в камерах все еще стоят параши, эти вонючие свидетели порочной жизни, молчаливые слушатели блатного фольклора, порою столь же пахучего, как они сами.

Посмотрел на вышку, где когда-то, возможно, не так уж давно, мерзли на ветру часовые, считающие дни, оставшиеся до конца службы, вынужденные слушать в свой адрес площадную брань от населяющих зону. Попробовал бы тогда кто-нибудь пролезть через заграждение из колючей проволоки на вспаханную, теперь заросшую травою полосу «запретки»: пулю бы получил!..

Теперь Кент смело пролез через проволоку, вступил в «запретку», подошел к забору и, вспоминая, как это уже было однажды (когда каждое неосторожное движение стоило жизни), поднялся по забору и взобрался на вышку. Никого, здесь он один. Как хорошо!..

Бросив последний взгляд на эту безрадостную цитадель, он спустился с вышки по скользким от сырости ступенькам. Оказался он на задней стороне зоны и решил обойти безлюдное поселение – проверить, не осталось ли кого-нибудь из прежних поселенцев. Это, правда, казалось маловероятным. Ему было известно, что и не из таких глухих поселков уходило население: в этом краю все больше и больше пустели деревни, потому что жизненные центры и дороги были расположены от них далеко и люди оставляли дома, покидали целые деревни, уходя ближе к жизни, – туда, где она проявляла себя в виде ли большой стройки, железнодорожной магистрали или организованного сельского хозяйства. Пустые деревни в тайге можно было встретить часто. Кент видел их сам.

Вернувшись в поселок, где он намеревался отыскать укромное местечко, развести огонь и отдохнуть, Кент отправился на розыск так называемой промзоны – места, где арестанты в бытность здесь колонии трудились на токарных станках, ремонтировали технику – тягачи, бульдозеры, автомашины.

В «промзоне» легче всего можно было найти горючее – в крайнем случае пропитанные маслом или бензином тряпки, весьма подходящие для разжигания костра. Ну, а в дровах здесь нехватки не было.

«Промзону» он скоро нашел. Так же, как и жилая, она была окружена забором и вышками. На ее территории тут и там валялся грудами ржавеющий металлолом – старые моторы, останки тракторов, прицепов и прочее. В одном из гаражей нашел даже большую железную банку с бензином, а в углу гаража железную печь – скажи, какая роскошь! С грустью подумал о том, что нечего, к сожалению, сварить.

Запасшись дровами, затопил печь в гараже, не боясь привлечь кого-нибудь дымом. Черта лысого сюда заманишь, здесь даже охотнику делать нечего – леса-то настоящего нет, а зверье давно и далеко разбежалось, испуганное шумом электропил, треском падающих деревьев, рокотом моторов да вонью выхлопных газов. Здесь все мертво – и бывшая колония, и жалкий, ощипанный лес кругом…

Он вскипятил в найденной консервной банке воду, выпил ее, согрелся, затем устроил у печи из мокрых досок лежанку. Когда она достаточно подсохла, улегся. Ах, как приятно лежать у потрескивавшей и шипевшей печи, как приятно ощутить после многих дней скитания в тайге крышу над головой! Он лежал и думал о хлебе, о лагерном поваре…

Затем стал думать о Лючии, достал свернутое в трубочку ее самое последнее письмо и стал перечитывать, смакуя каждое слово, каждую фразу. Чем не питание, способное придать энергии, сил, бодрости!..

«Дорогой Феликс! – зазвучал призывно в ушах Кента ласковый голос Лючии. – Сегодня день был исключительно жаркий – температура воды двадцать градусов. В садах дозревают фрукты и белеют шикарные хризантемы. Сейчас ночь, а вечер я провела в компании из двадцати человек грузин, единственной русской была я. Отмечали день рождения товарища по работе.

Впервые воочию видела настоящего тамаду и обычаи грузинского застолья. Тамада произносил много замысловатых тостов, насквозь пропитанных житейской мудростью и, может быть, звучащих еще более торжественно потому, что произносились из-за моего присутствия на русском языке.

Удивительно! На столе не было ни водки, ни чачи, ни коньяка. Пили домашнее вино и шампанское. Все были в ударе, но ни один не был пьян в стельку. Вот этому надо бы поучиться нам, русским!