Рита Бальмина - Летняя компания 1994 года

– Экзистенциалисты об этом значительно раньше заявили, значительно раньше заявили, значительно раньше заявили, значительно раньше заявили.

Мордехай Кормон с радиостанции РЭКА нежно обнимал за талию свою новую подружку Дору – обаятельную не первой молодости кенгуру у которой из сумки выпадали то помада, то австралийский паспорт. Баран кричал своей овце: "Заткнись, морда!", хотя та и так молчала в тряпочку. Полковник от выпитого с утра превратился в оловянного солдатика, и Фаня Фельзенбаум колола им орехи. Карабчиевский, урча, терся черной блестящей шерстью о кургузую ножку Табуретки -

Рыжиковой, а Зив отчаянно чесался, потому что его Нинка погрызла.

Самой ее видно не было в его рыжей шерсти. Над ними прямо из стены выпирали две крупногабаритные Бертины сиськи в полупрозрачном лифчике, а Зойка-жирафа стаскивала губами с люминисцентной лампы серпантин и пробовала на вкус. Должно быть приняла его по слепоте, за спагетти. Танька-зубатка случайно села на ежа-дикобраза, и сейчас со стонами вынимала иголки из увесистого седалища. Феликс бодал рогами барную стойку и отчаянно мычал:

– У меня была жена, она меня любила… – вокруг его рогатой головы жужжал Усатый – подпевал. Все вокруг рычало, лаяло, кудахтало, ухало и скрипело челюстями.

Аркадий пускал кольца за столиком у двери и первым заметил Ритку:

– Эко тебя, мать! Ползи-ка сюда. Что-то ты совсем плоха стала. Я раньше за тобой не замечал…

Она, с трудом сбрасывая чешуйчатую кожу, отдала ему пачку распечатанных на принтере листков, которые он стал читать по диагонали.

– Не стоит это все столь подробного описания, – дочитав до середины ехидно сказал популярный журналист – Подумай сама, ну кому это интересно? В твоем тексте дурацкая история про психопатку-Нинку, мудаковатого Зива и маньяка-Карабчиевского, про всю эту ублюдочную кафешную шушеру, – занимает чересчур много места и выглядит грязной сплетней. Мыльная оперетка для домохозяек с филологическим уклоном.

И очень противно, что ты всех называешь подлинными именами. Мы же не передохли сто лет назад. Не этично.

– А Пушкин утверждал, что поэзия выше этики – самой гнусной из своих интонаций возразила Ритка.

– Так то ж, поэзия – ядовито показал зубы ведущий журналист газеты "Время", а это – "плохая проза, хуже не бывает".

Нинон вернулась к Феликсу после того, как Зив унюхал, волоча свои лохматые длинные уши по шенкинскому асфальту, запах ее течки, совмещенный с вонью омерзительной кошачьей поллюции. Он запил.

Крепко. На работу ходить перестал. Усатый прилетел к нему, чтобы вытащить его из запоя.

– А где карликовая пантера? Почему на меня никто не охотится? – весело спросил он из форточки.

– О-о-о-й… Сам не знаю… о-о-й… – длинное тело Зива лежало по диагонали его кровати с мокрым полотенцем на голове и стонало, – он и раньше уходил, но в этот, о-о-й, раз… Я даже не знаю, о-о-й, сколько дней прошло. Какое сегодня число-о-о-о-й?..

– Четное.

– А день? О-о-о-й…

– Уже вечер.

Утром они вышли на работу вместе. Причем Усатый тоже постанывал.

На одном из пятачков участка который уже дважды обошли, Усатый обнаружил в груде мусора черное кошачье руно, подсохшее на солнцепеке. Медленно, пошатываясь, подошел Зив и сразу узнал: это был Бэзэк.

Несчастья сыпались на Зива даже чаще, чем обычно. Однажды он уснул на лавочке в районе старой Таханы8 и у него сперли сумку с распечатанными на принтере стихами за последние полгода, а заодно и все документы, в том числе и свидетельство о том, что он водитель автобуса, высшего разряда, которое он в Израиле не успел подтвердить. Это навсегда оставляло его лицом без профессии. На следующий день полетел компьютер. Стихи были только на жестком диске, а не на дискетах, восстановить все тексты по памяти было непосильной задачей. Ритка удивлялась, что ее и в этих несчастьях не обвинили. Она была так обижена на Зива, что по-настоящему пожалела только Бэзэка.

Впрочем, и ее полоса неудач затянулась. Все сильнее от многочасовой работы молотком болела рука. Началось острое воспаление связок, которое очень быстро стало хроническим. Работу пришлось оставить, уйти на инвалидность, с вытекающим из этого резким снижением экономической стабильности. Правда мозоли нехотя стали покидать насиженные места. На последнем заседании писательского клуба, во время обсуждения ее новой рукописи, коллеги, не просто критиковали – злобствовали. Особенно земляки. Похоже, они и вправду, как считал Хаенко, завидовали ее успехам. И Паша, и Петя, и супруги

Гойхманы – с криками и одесской жестикуляцией обвиняли Бальмину в конъюнктурщине, пошлости и полном отсутствии профессионализма. После пламенной обвинительной речи Межурицкого, Ритка выбрасывая из пасти раздвоенный язык, проползла по длинному столу в зале заседаний Союза писателей, где раз в месяц проводились клубные семинары, и больно толкнув Петра в грудь, выползла на улицу.

Совершенно неожиданно закрылось кафе. Умер стошестилетний председатель движения ветеранов сионизма, а его молодой восьмидесятисемилетний преемник помел по-новому, сказал, что не хочет по четвергам этих русских пьяниц и дебоширов: Фельзенбаумам отказали в аренде. Бреннерцы пытались собирать подписи, обращаться в муниципалитет. Не помогло. Через месяц после возвращения к Фелимону, который совершенно потерял голову от счастья, что

Нина-свет-Николавна вернулась, она спровоцировала драку с мордобоем, вызвала полицию, и упекла в тюрягу своего и детей кормильца-поильца.

Потом при разводе ангелоголосая заставила этого несчастного продать с колоссальными потерями не выплаченную еще квартиру, скачала с него алименты на троих детей, и по слухам, зажила дружной шведской семьей с Лехой Макрецким, Леной Боковой и ее другом жизни бардом Боцманом, у которых на крыше собираются теперь кафешные останки. А Феликс все ждет и надеется, что фортуна повернется к нему играющим ямочками обаятельным личиком. И Зив ждет того же.

Привычный, налаженный мир взорвался, и его осколки ранили всех. С перебинтованной и подвязанной рукой Ритка шла по Алленби, в нарядном белом платье, снова и снова прокручивая точно кадры кинохроники события последних месяцев.

– Рита! – показавшийся знакомым мужской голос неожиданно окликнул ее. Она оглянулась и увидела совершенно незнакомого смуглого мужчину лет сорока в красивых очках. Он был аккуратно подстрижен и выбрит до блеска – изысканный темный английский костюм долларов за пятьсот, красивая голубая рубашка, модный лощеный галстук. От незнакомца пахло таким дезодорантом, что отдаться ему хотелось прямо здесь и немедленно. Он только что закончил говорить по миниатюрному пелефону последней модели, сложил его и положил в карман.