Рита Бальмина - Летняя компания 1994 года

Вышла замуж за преуспевающего альтернативного врача, который безуспешно пытался вернуть ей зрение, а Белтов долго еще был подавлен, переживал. Колоритной фигурой был и косматый безработный бомж Леня по кличке Молчун из Питера, бывший врач-гематолог, глубоко подкованный литературно и философски. У этого беззубый рот вообще не закрывался. Говорил он, брызгая слюной, очень громко и без интервалов, возражать не давал, повторяя одно и то же слово быстро по пять-шесть раз, чтобы паузу заполнить. Вокруг него кучковалась кафешная молодежь. Был еще один Леня – Испанец. Действительно испанец по матери, бывший летчик, бросивший небо после серьезной аварии. Мать увезла его в Испанию, в тринадцатилетнем возрасте, потом он закончил летную школу под Парижем. Этот Леня, обладающий вопиюще-еврейской внешностью, потрясающе пел испанские народные песни, жаловался женщинам с красивыми ногами на импотенцию и был полиглотом. Казалось, что Испанец все языки знает. Так оно и было. В миру он был владельцем грузового бизнеса с приличной прибылью, но из-за серьозных долгов жил и выглядел более чем демократично.

Тусовка продолжала тусоваться. Менялись адреса съемных квартир, нищенское пособие по безработице могло поменяться на престижную зарплату – и наоборот. Одни женились – другие разводились. Кто-то исчезал навсегда – возвращаясь на родину, или отправляясь искать шишек на свою голову дальше: в Канаду, Европу, Америку, а кто-то наоборот, приезжал оттуда, и на короткое время делался предметом пристального внимания – но для тусовки на Бреннер почти ничего не менялось. Она продолжала существовать в своем полурельном, иррациональном, заколдованном мире творчества, за которое не платят шекелей.

Витя и Галя Голковы жили в Азуре, недалеко от фабрики серебряных изделий, где Ритка работала чеканщицей. Поэзия ведь не кормит, а вкусно поесть поэтесса Бальмина любила. Частенько, когда она возвращалась с работы рейсовым автобусом и глядела в окошко на азурские угодья, ей приходилось видеть мирно пасущихся барана и овечку, и только подъехав совсем близко, практически поравнявшись с ними, она узнавала Голковых и радостно слала им воздушные поцелуи.

Семейка эта, в которой упрямый деспотичный Виктор, лучший поэт среди инженеров и лучший инженер среди поэтов, непререкаемо властвовал над своей безропотной женой, была не так проста, как это могло показаться тем, кто общался с Голковыми изредка или издалека.

Хаенко, наиболее давний из израильских приятелей Виктора, вообще утверждал, что Галка, при всей своей покорности, обязательно когда-нибудь зарежет этого барана.

– Она же типичная леди Макбет Мценского уезда, – говорил он.

Парнокопытные появлялись на Бреннер редко, но к Ритке приходили регулярно. Галка была анемична и молчалива, а ее муженек, заядлый спорщик, никогда не упускал случая развязать долгоиграющую дискуссию на тему, о которой знал понаслышке. При этом переубедить его всегда было невозможно. Когда же через время разговор на эту же тему возобновлялся, Голков уверенно занимал позицию своих недавних оппонентов, и до хрипоты в голосе отстаивал те позиции, на которые недавно обрушивался. Так происходило неоднократно. Вот и сегодня

Витька затеял перепалку с Аркадием из-за статей Саши Гольштейна, которых сам Голков не читал, но зато опубликовал в журнале "22" ругательную статью о Гольдштейне, пользуясь нелюбовью редколлегии к буккеровскому лауреату. В пылу спора баран признался, что вообще не читает Гольдштейна никогда – не может продраться сквозь терминологические тернии.

– Да, ты просто завидуешь мне, Аркан, что Воронели мою статейку тиснули – упирался рогом загнанный в угол Голков.

– Да, я жутко завистливый. Никто из вас не может похвастаться таким количеством публикаций, как у меня, – Аркадий сердито закурил.

– Количество не всегда переходит в качество, – напомнил Зив, – кстати, Воронель говорит, что у меня замечательная фигура.

– Он что поменял ориентацию? -ехидно полюбопытствовал Хаенко.

– Самка сказала, – промямлил Зив.

Все заржали.

– Ну, а как их различать? – Зив развел руками.

– Вообще-то у самки есть имя. Она тезка твоей девушки – заметила

Ритка. Зив смущенно заткнулся.

С четой Воронелей Бальмина и Зив нередко сталкивались в бассейне на Гордон. Морж Александр Воронель всю зиму плавал, не снимая с приятного интеллигентного лица приятной интеллигентной улыбки, а его самка, парясь с Риткой в сауне, очень любила посплетничать на литературно-сексуальные темы:

– Саша? А, я всегда думала, Риточка, что Ваш муж – Зив. Вы же всюду с ним появляетесь – на всех литературных вечерах, и даже здесь.

Ритка путано объясняла, что подруга Зива замужем и имеет троих детей, а у Саши Карабчиевского так много личной жизни. Но

Воронелиха, выпустив из огромного купальника на свободу свою большую и белую, как у Варвары Лоханкиной, грудь, не отступалась, желая вникнуть во все детали и подробности молодежной для нее тусовки.

– А, скажите, Риточка, у Вас с Галесником тоже были какие-то отношения?

– ???

– Но он так категорически возражал против публикации Ваших стихов в нашем журнале, когда был редактором.

– Ну, я думаю, это проблема его вкуса, а не моего дара, задыхаясь не так от жары в сауне, как от возмущения, отвечала обиженная поэтесса, перекладывая свои розовые потные формы на нижнюю полку. Она была очень болтлива, и не меньше самки Воронеля любила обсасывать интимные места чужих биографий, но сегодня все-таки решила попридержать язычок и не трепаться по поводу вчерашней ню-вечеринки на Алленби в мастерской у Наташки Стегний, поэтессы и переводчицы, новым увлечением которой стала пластика малых форм – наверняка, на месяц-два, как и все прочие ее увлечения.

Стегний очень любила раздеваться. Не то чтобы ей было что показать – бритая голова, серьга в носу, полное отсутствие талии,

– просто она была моложе лет на восемь остальной женской части компашки, а толстушке Анетте Мейман вообще в дочери годилась.

Наташа была классической неудачницей, из-за своей неспособности доводить начатое до конца. Она появлялась и на Бреннер и во всех местах, где тусовались писаки, со своей очаровательной дочуркой, давно привыкшей к не умолкавшему при ней мату, никотиновым и марихуановым облакам и регулярной смене дружков в материнской постели.

Мастерскую обмывали поначалу чинно-благородно. Поэты Лукаш и

Межурицкий пришли с женами, Голковы притащили грудного отпрыска, поэтому даже курить пришлось в коридоре. Короче, ничто не предвещало. Средеземноморский красавец Петр Межурицкий как всегда заглушал всех своим хорошо поставленным голосом, рассказывая то о футболе, то о своей гениальной прозе, то о дебилах, у которых служил воспитателем. Белая голубка Света Лукаш тихо сидела на плече своего мужа, изредка склевывая с его джинсов хлебные крошки, а Лору