Андрей Волос - Аниматор

— Насвети-ка…

Сержант повел лучом фонаря.

— Сильно ты его подырявил, — заметил капитан. — Будь-будь, как говорится. Готов… Ё-моё, а с рукой-то что?

— Не знаю, товарищ капитан, — ответил сержант. — Похоже, оторвало…

Капитан нажал тангетку рации.

— Товарищ полковник? Кравченко. Тут на нас один вышел… Никак нет… Так точно. Был вооружен… Слушаюсь.

Снег все валил, небо нависало черной подушкой. Одежда мертвеца быстро покрывалась белой коркой.

— Давай, Кузьмин, смотри документы, — сказал капитан и снова несильно пнул тело. — Может, и найдешь что…

Я набрал четырехзначный номер. Диск едва крутился, скрежеща и спотыкаясь.

— Валерий Федорович? — сказал я, когда трубку сняли. — Это Бармин.

— Спускаюсь, — ответил он.

С одной стороны квадратного холла входные двери, с другой — шесть лифтовых дверей. То и дело кто-нибудь входит и, махнув пропуском, шагает к лифтам, кто-то, напротив, покидает лифт и спешит на улицу.

Несколько таких же, как я, переминаются, чего-то дожидаясь.

Валерий Федорович оказался невысоким худощавым человеком в белом халате, из кармашка которого торчала самописка.

— Бармин? — спросил он, внимательно глядя на меня поверх очков.

Я кивнул.

— М-да, — протянул он. — Что-то вы мне не нравитесь, коллега… Пойдемте-ка.

Мы прошли к лифту и поднялись на четвертый этаж.

Коридор выглядел вполне по-канцелярски.

— Куда мы идем? — спросил я, заподозрив неладное.

— Не волнуйтесь, — ответил Валерий Федорович, пропуская меня в кабинет. — Минута.

Он похрустел ампулами, наполнил шприц. Глянул на просвет.

— Ну? Штаны-то как? Будем снимать?

Укол оказался безболезненным.

— Что это? — вяло спросил я, застегиваясь.

— Рановато вас выпустили, — буркнул он. — Вам бы еще пару дней под капельницей.

— И что?

— Да ничего. Не кидало бы из стороны в сторону. Вот, возьмите пару ампул. Еще одну часа через три. Вторую на ночь. Пойдемте.

Между тем укол действовал — голова моя неумолимо прояснялась. Назад к лифту я и впрямь шагал куда тверже. И руки почти не тряслись.

Когда мы снова оказались в холле, он сказал:

— Скажите своим, пусть подъезжают к шестнадцатому.

Потом мы долго-долго шли длинной-длинной аллеей. Небо было ясное-ясное, синее-синее, солнце яркое-яркое. Может быть, и в этом сказывалось действие лекарства. Листва играла драгоценными отливами золота и пурпура. Пахло листвой, прелью. Вот одинокий лист срывается с верхушки клена — кумачовый, пронзительный, — порхает над аллеей, скользит к асфальту… Вот еще… еще…

Голова прояснилась, но я ни о чем не думал, потому что думать мне было совершенно не о чем. Я просто вдыхал воздух, щурился от солнца, смотрел на синее небо. Оно даже казалось мне красивым. Но думать — нет, думать я не мог и не хотел. Да и не о чем мне было думать, не о чем.

Не о чем и незачем.

И так все как дважды два.

С аллеи свернули на проезжую дорожку и подошли к шестнадцатому корпусу. Крыльцо, два окна справа и слева. Задернуты занавесками. И еще много других окон — полуподвальных, зарешеченных, с закрашенными белой краской стеклами.

Валерий Федорович попросил минутку подождать. И вот, стоя у крыльца шестнадцатого, над которым купольно вздымалось синее небо и колокольно гудело золото лиственной смерти, я вспомнил зачем-то, что

Клара подчас показывала мне какой-нибудь один из своих аккуратных розовых ногтей и говорила: «Видишь? Когда вот это белое пятнышко подойдет к самому краю, случится что-нибудь хорошее. Ты веришь?»

Почему-то всегда это выходило у нее как-то печально: «Веришь, нет?»

Раньше я не верил, нет.

А сейчас почему-то готов поверить.

Да, несомненно. Это правда. Белое пятнышко на ногте (свидетельство авитаминоза, вероятно) когда-нибудь подойдет к самому краю — и тогда обязательно случится что-то хорошее.

При случае я посмотрю на свои ногти, точно посмотрю.

А пока дверь шестнадцатого снова приотворилась, и Валерий Федорович сказал:

— Заходите, Бармин.

Я переступил порог, миновал коридорчик и оказался в зале.

— Ну вот, коллега, — сказал Валерий Федорович, снимая на секунду очки. — Примите, как говорится…

Он скомкал окончание фразы, и я не понял, что он имел в виду — тело или соболезнования.

— Ну да, — кивнул я. — Так это правда?

— Что?

— Что не от отравления.

— Увы, — он развел руками. — Увы, коллега. Да сами взгляните.

Он откинул простыню с мраморно-белого незнакомого лица и профессиональным движением сдвинул веко, обнажив склеру.

— Видите? Передоз приводит к множественным кровоизлияниям в глазном яблоке. Вон, сколько угодно примеров. Больше ста человек… — Он мотнул головой, обозначая пространство зала, уставленное такими же столами. — Могу показать, если желаете. А здесь чисто, видите? Так что это просто асфиксия, коллега, типичная асфиксия. От газа вы ее спасли, но…

Он развел руками, а я кивнул.

Ну да. Она сомлела сразу, как вдохнула первую малую толику. Она была уже слаба, как канарейка. Этих нежных птичек шахтеры берут в шахты.

Человек еще не чувствует запах газа, а она уже умирает… А я еще был в порядке. Меня не брало. Я успел намочить платки. И плотно закрыл ей рот и нос мокрым платком. И себе — тоже. А секунд через сорок все-таки отключился. Но, должно быть, какая-то доля мозга требовала, чтобы я спасал ее, спасал! И я спасал. Рука конвульсивно спасала, зажимая мокрым платком ее дыхательные пути. И перестаралась. В сущности, я ее просто задушил. В сознании она стала бы сопротивляться… но ведь она была без чувств…

— Так мы забираем? — сказал я и махнул рукой санитарам.

— Разумеется, — ответил Валерий Федорович. — Только распишитесь вот здесь, коллега.

Анимацентр стоит на холме. Пока розово-зеленая «перевозка» делает широкие полтора оборота, глаза привычно скользят по очертаниям здания.

День ясный, сахарный. Зеркальная пирамида горит и сияет. Шпиль жжет глаза плавящимся серебром…

Я прохожу привычной дорогой. Лестница. Длинный пустой коридор. Бах, бах, бах — это мои шаги. Вот тишина. Набираю код на двери бокса — «klr-23-25». Щелкает замок, и тут же загорается над дверью тревожная синяя лампа. Сегодня я самый первый. Такая вот радость — самый первый…

Несколько щелчков тумблеров. Установка оживает. Слышен ее мягкий гул.

Распечатываю твердую картонную коробку, осторожно вынимаю колбу, осматриваю со всех сторон. Попадаются бракованные. Редко, но попадаются. Нет, нормальная колба. Просто замечательная колба.

Легкий щелчок — и вот она зажата в позолоченные пластины токоприемников.

Все?

Все.

— Клара Кузнецова, двадцать пять лет, — говорю я в селектор.

Через полтора месяца ей было бы двадцать шесть.