Алексей Олин - Иисус говорит - Peace!

– Что за коллекция?

Курт, шатаясь, пошел в другую комнатку. Долго там грохотал и вернулся с круглой жестяной коробкой из-под печенья. На крышке был довольный Санта-Клаус и олени.

– Открой.

Я открыл.

В коробке лежали вырезанные из разноцветного картона фигурки. Им были пририсованы лица и одежда. На обороте каждой фигурки – краткая биографическая справка.

Например:

– Сильвер. Двадцать четыре года. Моряк. Курит трубку.

– Елена. Восемнадцать лет. Фотомодель. Психопатка.

– Эдгар По. Ему все по… Однофамилец.

Прекратила шуметь вода в ванной. Курт выхватил у меня из рук коробку, закидал обратно человечков и поспешил вернуть коллекцию, откуда взял. Успел до того, как Полина вышла из ванной: слегка раскрасневшаяся, с мокрыми волосами.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал я.

– Куда ты пойдешь? – спросил Курт.

– Оставайся, – сказала Полина. – Раскладушка есть. Куда ты, правда, в ночь…

Дал себя уговорить. Мы смотрели древний фильм «Римские каникулы», и я сидел близко от Полины. Люблю запах мокрых волос. Когда пошли титры, такие, где между актером и его ролью много-много точек, я ушел в маленькую комнату.

Раскладушка раздвинулась с противным скрежетом. На раскладушках спать вредно для позвоночника. Я закрепил стальные планки и поправил две пружины. Постелил белье. Улегся. От наволочки пахло кондиционером для белья. Приторный запах. За окном шумели машины. Я лежал и прислушивался. За окном закричали:

– Революция! Революция! Революция-а-а-а!

Вскоре я уснул. Привиделось подряд два сна. Что я дельфин, плавающий в чашке кофе с молоком и что будто еду в такси, а водитель ужасно похож на Ленина. Вождь картаво интересовался: куда ехать, това’ищ? А я не мог назвать точного адреса. Вождь начал вздыхать. Он вздыхал все чаще и чаще, скрипел, вздыхал и всхлипывал…

Я открыл глаза. Я был трезв. А вздыхали-всхлипывали за стеной Курт и Полина.

Закололо под пятым ребром слева. В темноте нашарил джинсы на полу и вытащил из кармана плейер. Включил его, вставил наушники. Поймал какую-то станцию. Кто-то посреди ночи обсуждал на радио свой первый сексуальный опыт.

Мне, как в детстве, захотелось выпить всю ртуть из градусников.

Химичка поведала: если вы разбили градусник, то срочно засыпьте шарики ртути сульфидом железа. И вывела на доске формулу: FeS. Этот сульфид железа, объяснила она, вступит в реакцию со ртутью, и образуется нетоксичное соединение…

– Ага, – пробормотал хулиган по кличке Сельпо за моей спиной. – Мешками твой сульфид дома держу. Заместо сахарного песку.

И опять плюнул мне в затылок через корпус шариковой ручки жеваной бумагой…

Я учился в восьмом классе и в принципе считал химию занятным предметом. Но в ту минуту мне было насрать на нее и на Сельпо тоже. Я рвал и метал. Меня только что, на перемене, круто прокинули. И это перед самым Новым годом…

Дело было в том, что я не просто учился, а учился на одни пятерки. Вдогонку писал стихи (не представляющие художественной ценности), играл в школьном театре (Комарика, Волка и Незнайку) и занимал призовые места на районных олимпиадах. Короче, был ботаником, интеллектуальной мощью. И в тот год все шло по накатанной. И Пушкину исполнялось двести лет. И в любой школе, какую ни возьми, проходили, конечно, пушкинские чтения. Моя учительница литературы, Галина Ивановна, которая обожала меня за то, что я в отличие от одноклассников уже таки осилил в первый раз «Мастера и Маргариту» (нагло пропуская библейские сцены, но ей об этом знать не надо было), предложила в чтениях поучаствовать. Я для имиджа согласился: повторил «Зимний вечер» и явился в актовый зал. Без пафоса в одежде: джинсы и свитер с глухим воротом.

В зал согнали кучу народа. Все старшие классы с родителями, друзьями и знакомыми. Сдув непокорную челку со лба, продекламировал «Зимний вечер». Мне вежливо похлопали, а Галина Ивановна, приложив руку к своей непомерной груди, прослезилась и сказала, что получила громадное эстетическое удовольствие. Я вежливо подавил зевок.

А ровно через полчаса, вжавшись в кресло, я чуял, каким жалким было мое выступление по сравнению с выступлением ученицы десятого класса Селиной Насти. Да она всех чтецов морально задавила! Устроила, блин, целое представление. Опустили занавес, погасили свет. А когда занавес подняли, Настя в платье а-ля девятнадцатый век уже сидела за столиком, на котором стояли горящая свеча и чернильница. И даже гусиное перо стояло. Хорошо поставленным голосом она начала «Письмо Татьяны». Народ замер. К середине письма Настя разошлась, обратила горящий взор в зал… Народ ахнул. В конце письма задула свечу. Зал взорвался аплодисментами. Триумф был полный. Селина – звезда!

А потом объявили результаты и кто идет на областной конкурс. Оказалось, что я иду. И Настя. Я, если честно, удивился. Настя же восприняла это как должное и, вся красивая, на парфюме, подошла ко мне, чтобы официально поздравить и быть поздравленной.

Я был горд знакомством с красоткой старшеклассницей. Настя после того вечера свободно здоровалась со мной, ботаником, в коридорах и столовой, шутила, звала гулять.

Парни из класса завидовали. Голова от успеха шла кругом.

В области провалились. Победил недомерок, который весьма эмоционально выдал стихотворение про бесов. Меня с Настей неудача еще больше сблизила – она поцеловала меня в щеку. Окончательно потерялась голова от детской страсти.

Но колесо фортуны и не думало тормозить.

Мои заслуги перед Отечеством признали наверху, и Галина Ивановна, официально, перед всем классом, поздравила с путевкой на Кремлевскую елку. Езжай, сказала она, наш золотой мальчик, на костюмированный бал! Кроме шуток, так и сказала.

Я решил стать кроликом Роджером и заказал предкам зачетную морковку.

Мечтал, как Настя кинется столичному денди на шею.

– Железо в двухвалентном состоянии крайне неустойчиво, – гнула свою линию химичка. – Оно стремится перейти в трехвалентное…

За неделю до Кремлевской елки, на перемене до этой чертовой химии, меня вызвал лично директор. Точнее, директорша. Долго юлила, но в итоге призналась, что ни на какую елку я не поеду, ибо мал и неопытен. Херак: и с седьмого неба в пропасть, на камни.

– А кто поедет? – спросил дрогнувшим голосом.

– Ну-у-у, – замялась директорша.

– Кто-то ведь должен поехать? Разве нет?

– Должен. Да. Ты уж не расстраивайся.

– И кто?

– Селина. Настя.

Кобздец, подумал я. Клюйте, орлы, мою печень. Печать лох на челе.

– Неустойчивое у нее железо, – ворчал Сельпо. – Гиря, которой бухой в соплю батя вчера махал, была устойчивее и зеркала, и шкафа.

– Сельпо, – тихо позвал я.