Сергей Алиханов - Оленька, Живчик и туз

— Совсем эти выборные дела вылетели у меня из головы, — спохватился Живчик. — Что ты принес?

— Твои предвыборные речи.

— Молодец! А ну прочти-ка мне что-нибудь, — заинтересовался законник, сыпанул на листок бумаги из стоящего на столе стакана кокаинового снежка, дыхнул и привел себя в норму. Венедикт Васильевич только сейчас понял, чем объясняются спастические движения и до некоторой степени мерцательное сознание законника.

Додик раскрыл папку, достал несколько листочков, приосанился и натужным, микрофонным голосом стал вещать:

— Смоляне! Не раз в грозные годины становились вы на защиту Отечества, своим героическим сопротивлением выигрывая неделю-другую у орд захватчиков. У стен вашего города протопталась армия Наполеона, пока русские войска сбирались к Бородину. О ваш славный город споткнулась фашистская нечисть, чтобы упасть и разбиться в прах под Москвой. Смоленск всегда олицетворял неколебимость нашей Родины, и вы, смоляне, давали последнюю возможность России собраться с духом и силами, чтобы сокрушить врагов. Нынешняя информационная интервенция и последовавший за ней разгром нашей жизни и нашего уклада, уничтожение российской науки, культуры и промышленности свидетельствует, что на этот раз черные орды подошли к Смоленску не с запада, как это было в прошлые темные века. К моему сожалению и к нашему великому стыду — на этот раз вороги и разрушители России заявились с востока — из нашей с вами столицы…

— Хорош, хорош! — законник прервал Додика. — Потом к этой мутате вернемся. У меня тут, видишь, человек в гостях. Но он очень торопится, потому что мы со Слюнтяем сейчас его будем на тот свет провожать. Мозги, сука, мне компосирует (без “т”), хорошего отношения не понимает! — Живчик повысил голос, но закончил фразой, произнесенной с особенной гостеприимной теплотой. — Садись, Додик, садись, дорогой, и послушай, какую лажу эта костромская штамповка хочет мне впарить.

— Ничего я не впариваю, а говорю тебе всю правду!

— Сейчас разберемся, что там и как… — ухмыльнулся Живчик.

Венедикту Васильевичу стало ясно, что ему так и не удалось заинтересовать законника информацией, которую он изложил в надежде, что Живчик решит через него обкладывать данью всех связанных с энергозачетами бизнесменов и потом скорее всего засыпется на этом. Венедикт же Васильевич спасется, останется в живых, а может, станет за это время законнику и нужным человеком. Но, похоже, смутные энергозачетные перспективы и левые вексельные уплаты налогов в федеральный бюджет Живчика вовсе не заинтересовали. Значит, последняя надежда спастись — в этом странном визитере, и Венедикт Васильевич взмолился, обращаясь к так вовремя заявившемуся смоленскому патриоту:

— Мы с Оленькой совершенно случайно оказались у господина Фортепьянова. Вероятнее всего, мы больше никогда не пробьемся на прием к такому солидному человеку. Что Оленька, что я и что, наконец, мы все для господина Фортепьянова, для Основного Диспетчера Тузпрома? — ничего, моль… А господин Живчик от нас хочет… Честно говоря, я так и не понял, что вы, уважаемый Живчик, от меня хотите?

— Я хочу, тварь, чтобы твоя соска выудила Фортепьянова из-под охраны Тузпромовской досмотровой дивизии, в которой 17 тысяч бывших кагебешников! Из-за этих придурков я все никак к Фортепьянову не подберусь. А с помощью твоей телки я посажу магната в собачий ящик, и там Фортепьянов будет сидеть, пока все тузпромовские расклады нам с Додиком не разложит. А потом Фортепьянов ляжет под травяной холмик во фрязевском лесочке рядом с тобой, и аля-улю, — объяснил законник.

— Так зачем же я буду стараться, если ты все равно меня закопаешь? — спросил упавшим голосом Венедикт Васильевич.

— Потому что ты, фраер, телку свою любишь, а ее, так уж и быть, я отпущу живой.

— Никогда до Фортепьянова ты без меня не доберешься! А если с головы моей Оленьки хоть один волос упадет, и тебе не жить! — в полном отчаянии вдруг завопил Венедикт Васильевич.

— До чего смешной гусь! То он Ванька Петькин, то он Петька Ванькин, — рассмеялся Живчик.

— Да не волнуйтесь вы так! Вы нам все по порядку расскажите, и мы сообща найдем выход из создавшегося положения, — успокоил пленника сочинитель смоленских предвыборных речей.

— Помолчи, профессор! — велел Живчик, — А ну пошли вниз, не охота мне лишний раз паркет марать! — законник опять достал пистолет из ящика и решительно встал.

Слюнтяй тут же скрутил сзади руки Венедикта Васильевича и потащил его к лестнице. Додик с укоризной скосил глаза и отвернулся. Венедикт Васильевич понял, что сейчас его по запарке пристрелят, и в смертной тоске решился поменять свою жизнь на жизнь другого человека, а именно Фортепьянова.

— Я знаю, как его убрать! Я знаю, как убрать любого солидного человека в Москве, сколько бы у него ни было охранников! — пытаясь спастись, закричал Венедикт Васильевич.

— Начни прямо сейчас со Слюнтяя! — посоветовал, ухмыляясь, Живчик.

Слюнтяй тоже улыбнулся и наподдал обреченному коленом.

— Мне Слюнтяя убирать не нужно. Это тебе нужно убрать Фортепьянова.

— И ты можешь это сделать?

— Да, могу.

— Наш нюня, оказывается, еще и киллер.

— Я не киллер. Киллерами Фортепьянова не возьмешь, это ты лучше меня знаешь.

— А ты можешь его взять?

— Да, могу, — в полном отчаянии подтвердил Венедикт Васильевич, потому что Слюнтяй уже волок его вниз по лестнице.

— И как же? — с надеждой спросил Живчик.

— А ты меня не убьешь?

— Если дело скажешь — не убью.

— А если обманешь?

— У меня кроме моего слова ничего нет. Ну?! — Живчик поднял пистолет и с метра картинно наставил лазерное пятно на лоб Венедикта Васильевича.

“Не может быть, чтобы он нажал курок! Не может такого быть!” — подумал в отчаянии Венедикт Васильевич, в смертной тоске закрыл глаза и мысленно взмолился:

“Оленька, ангел мой, Оленька! Спаси меня, моя маленькая! Не хочу я умирать, не увидев тебя на прощанье!”

И сердобольная Оленька Ланчикова из пространства, сотканного влюбленными взглядами мужчин, когда-либо на нее брошенными, тут как тут возникла перед внутренним взором погибающего Венедикта Васильевича, пожалела его, покачала с укоризной головой на его несообразительность и шепнула потерявшему уверенность бывшему любовнику всего два слова:

— Академик Бобылев!…

И тут же улетела по своим делам, потому что была абсолютно уверена в старом авиамоделисте и ракетчике Бобылеве, который любит ее давно и безнадежно и никогда Оленьку не подведет.

Высокий голосок, которым Венедикт Васильевич только что отбивался от Живчика, чтобы не попасть прямиком в лесную безымянную могилу, совершенно неожиданно для его мучителей сменился уверенным, низким, глянцевым баритоном. Словно с бандитами заговорил не избитый и испуганный, не маленький и жалкий человечек, а сам легендарный бугор Салфетка, на день-другой прилетевший из Лондона проведать московскую братву: