Карен Бликсен - Семь фантастических историй

— Испытываешь ведь чувство удовлетворения, ваша милость, когда делаешь то, чему хорошо обучен. Я увежден, что вы с глубоким чувством удовлетворения танцуете менуэт. Вот, возьмем пример. Скажем, меня с детства чему-то учили, ну, для наглядности скажем, — плясать на канате. Мне задавали порку, чтоб я лучше усвоил урок. Я падал, развивался — меня снова заставляли ступать на канат. Мать причитала надо мною, жалела меня, но заставляла продолжать ученье, куска недоедала, чтоб заплатить за него прыгуну. И вот из меня выходит удивительнейший канатный плясун, скажем, лучший канатный плясун во всем свете. И ведь хорошо быть канатным плясуном, когда ты достиг таких высот! И какая для меня будет радость, когда на торжественном празднике в честь иноземного монарха мой король скажет царственному гостю: «Вы непременно должны это увидеть, Государь мой и брат мой. Это лучшее, чем я могу вас потешить, — мой слуга Гамилькар, канатный плясун!» Но что, если он скажет: «Надоели мне канатные плясуны, грубые их представления, довольно, я решил положить этому конец». Может ли король так обращаться с подданным? Как я это переживу?

— Бывали ль вы в Испании, ваша милость? — спросил он старую даму.

— Да, бывала, — сказала фрекен Малин. — Чудесная страна. У меня под окнами пели там серенады, и сам господин Гойя писал мой портрет.

— А видели вы бой быков? — спросил кардинал.

— Да, — сказала фрекен Малин. — Весьма живописное зрелище, но не совсем в моем вкусе.

— Зрелище живописное, — сказал кардинал. — Но что, по-вашему, ваша милость, думает про него бык? Плебейский бык может с полным правом подумать: «Господи, помилуй меня, грешного, ну и положеньице! Вот страсть, вот беда! Но надо терпеть». И он будет глубоко благодарен, тронут до слез, если король из человеческого к нему сочувствия вдруг в разгар боя прикажет прекратить представление. А настоящий боевой бык — тотчас все понимает и говорит в своем сердце: «Ага! Вот он — бой быков!» Кровь в нем кипит, он бьется до последнего и умирает. Иначе — какой же бой быков? И много лет спустя вспоминают еще того черного быка, как он вился отважно и вспорол матадора. Но если, в разгар боя, когда уже льется кровь, королю вдруг вздумается прекратить представление? Что подумает чистокровный боевой бык? Да он бросится на зрителей, на самого распорядителя, он взревет: «Раньше надо было думать!» Ваша милость, пусть король потешится представлением. Он воспитывал меня и взращивал для него, и я готов биться до последнего и умереть перед лицом великого короля, если он явится на меня поглядеть во всей своей славе. Но черт меня возьми, — вдруг прибавил он с сердцем, — если я стану давать представление Луи Филиппу.

— Ах, да погодите вы, — сказала фрекен Малин. — Я вот о чем подумала. Быть может, вы неверно себе представляете чувство юмора у короля Луи Филиппа. Быть может, вкус у него совсем не тот, что у меня и у вас, и ему нравится переворачивать мир вверх тормашками, как той русской императрице, которая своего развлечения ради заставляла рыдающих министров танцевать перед нею балет, а балетных плясунов усаживала в совете. Возможно, ваше преосвященство, ему это кажется изысканной шуткой. Я расскажу вам одну историю, чтобы вы лучше поняли мою мысль, и она будет очень кстати, раз уж мы говорили о канатных плясунах.

— Когда двадцать лет назад я была в Вене, — начала она, — один синеглазый хорошенький мальчик наделал там много шуму, танцуя на канате с завязанными глазами. Танцевал он весподобно, и все без обмана, потому что глаза ему завязывал всегда кто-нибудь из пувлики. Его выступления стали гвоздем сезона, и вот его призвали плясать для императора с императрицей, эрцгерцога с эрцгерцогиней и для всего двора. Тут же при-сутствовал знаменитый глазной доктор Гельмгольц. [74] Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) — немецкий окулист, физик, физиолог, математик. Прославился как окулист он, однако, не ранее как к середине века, так что рассказ фрекен Малин вызывает серьезное сомнение. Император послал за ним, потому что тогда только и разговору было, что про clairvoyance. [75] Ясновидение, прозорливость (фр.). Но вдруг посреди представления профессор вскакивает и в величайшем волнении кричит: «Ваши величества, ваши императорские высочества! Этот номер — чистейшее жульничество!» — «Какое же тут может быть жульничество, — говорит придворный лекарь, — когда я сам, своею рукой завязал мальчишке глаза?» — «Жульничество от начала и до конца, — с негодованием настаивает великий профессор. — Этот мальчик слепой от рождения». — Фрекен Малин помолчала немного. — А что, если, — сказала она, — Ваш Луи Филипп, увидя, как прелестно выглядим мы с вами в аду, вслед за профессором Гельмгольцем скажет: «Чистейшее жульничество, эти люди были в аду от рождения»?

И она засмеялась.

— Ваша милость, — сказал, помолчав, кардинал. — У вас богатое воовражение и благородная смелость мысли.

— О, я ведь Нат-ог-Даг, — сказала фрекен Малин скромно.

— Но, быть может, вы… — спросил кардинал, — быть может, вы чуточку…

— Сумасшедшая? — спросила старая дама. — Но я думала, вы и сами давно догадались, ваше преосвященство.

— Нет, я вовсе не то хотел сказать, — ответил кардинал. — Но, быть может, вы чуточку несправедливы к королю Франции? Возможно, я по ряду обстоятельств скорей в состоянии его понять, нежели вы. Да, он буржуа, но он нисколечко не canaille. [76] Представитель черни, сволочь (фр.). — И старик продолжал: — Я тоже хочу рассказать одну маленькую историю, тем более что я мало покуда участвовал в развлечении общества. Я расскажу ее, с вашего позволения, чтобы показать, что есть на свете кое-что пострашней поражения и смерти, и назову я свою историю, — он минуту подумал, — назову я ее «Вино Четвертовластника». [77] То есть царя Ирода (см. Евагелие от Луки, 3, 1).

— В первую среду по Пасхе, — начал кардинал, — апостол Симон, именуемый Петром, брел по улицам Иерусалима, так глубоко погруженный в мысли о воскресении, что уж и не замечал, топчет ли он мостовую или парит по воздуху. Проходя мимо храма, заметил он человека, поджидавшего его у колонны. Глаза их встретились, и незнакомец подошел к нему и спросил:

— Не ты ли был с Иисусом из Назарета?

— Да, да, да, — поспешил ответить Петр.

— Тогда мне нужно с тобой поговорить, — сказал незнакомец. — Я не знаю, что мне делать. Не зайдешь ли ты со мною в харчевню выпить по стаканчику?

Петр, слишком поглощенный своими мыслями, не мог найти предлога, чтоб отказаться, а потому он согласился, и скоро оба они уже сидели в харчевне.

Незнакомец был здесь, кажется, завсегдатаем. Он тотчас устроился за столиком в дальнем углу, где их не могли слышать другие посетители, то и дело входившие и выходившие, и спросил самого лучшего вина для себя и апостола. Выл он темнолиц, крепко сложен, со свободной и гордой осанкой. Одет он был бедно, в латаном козьем меху, зато повязан пурпурным шелковым шарфом, и на шее у него была золотая цепочка, а пальцы унизаны тяжелыми перстнями, и один был с крупным смарагдом. Тут Петру показалось, что он уже видел его во время пережитого ужаса, но где — он вспомнить не мог.