Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Слышали? — начинает, как всегда, социолог.

— О чём?

— О Сталине?

— Чего о нём слышать-то? Он давно умер.

— Не скажите, — профессор пошевелился, укладывая голову поудобнее для долгого разговора. — Такие как он и после смерти живут, накрыв мрачной тенью всю деятельность созданной ими бюрократической партии, оболваненные рядовые члены которой на всю жизнь преданы вождю, а не идее, о которой ничего толком не знают, кроме, разве, одного: что она верная и непобедимая. — Он чуть помолчал и сообщил: — В посёлке говорят, что после долгого перерыва состоялся съезд компартии — девятнадцатый, неужели не слышали?

Отвечаю, нисколько не заинтересовавшись всесоюзным событием, только вспомнив, что так и не встал на комсомольский учёт:

— До нас слухи не дошли. Я и в посёлке, когда дважды был наскоком, ничего не слышал. А что?

Профессор поворачивается лицом ко мне, а я к нему, в темноте лиц не видно, только слышится дыхание, и мы становимся похожими на тайных заговорщиков.

— Я рад, — говорит главный, — что вы аполитичны. А случилось то, что я ждал всю жизнь и не надеялся услышать. — Я замер, жду продолжения. — На съезде со специальным докладом выступил новый генсек Хрущёв, бывший юродивым при дворе вождя и талантливо игравший роль рубахи-парня, этакого простака Ивана-дурачка. — Радомир Викентьевич усмехнулся. — Вот вам и современное продолжение русской народной сказки. Всех облапошил Никитка, и сам стал царём. Да ещё и не побоялся восстать против хотя и мёртвого, но живее всех живых благодетеля, обвинив лично его в массовых репрессиях и создании репрессивного государственного аппарата, подчинённого только вождю. Понятно, что после смерти пахана настала пора взвалить все грехи на безгласного и отмежеваться самим, не меньше его замаранным кровью миллионов безвинных. — Один из них глубоко и прерывисто вздохнул и продолжал: — Но Хрущёв пошёл ещё дальше и предложил — и его поддержали! — осудить культ личности, т. е., культ любого партийного вождя, и перейти к коллективной ответственности. Иванушка-то оказался не такой уж дурак: править будет он, а отвечать за все грехи — партбратство.

Меня, сытого и полусонного от сытости, все эти вожди, генсеки, съезды, культы и другая подобная шелупень абсолютно не щекотят, я ещё живу своим убогим внутренним миром.

— Вы думаете, что-нибудь изменится? — спрашиваю, чтобы поддержать заинтересованность затенённого оратора.

Он немного помолчал, обдумывая ответ, и решительно возразил:

— Вряд ли. Наш народ за много веков рабства привык, что за всё в ответе царь-батюшка, нам противопоказана демократия, потому что у нас каждый сам себе царь и воевода и никогда не согласится, хоть убей, с мнением такого же как он соседа. Без царя или вождя мы передерёмся, перестреляемся, сделаем ещё одну кровавую революцию и — конец русскому народу. Да и генсеки наши управлять не по-сталински не могут, не выучены, и образованием не блещут. — Тайный лектор тихо рассмеялся. — Получается почти по Марксу: низы изменений не хотят, а верхи не знают, какие нужны. Я не имею в виду вшивую интеллигенцию, которой всё всегда не по нутру. — Профессор ещё помолчал, собираясь с нелёгкими мыслями. — Вероятно, ослабнет, хотя бы временно, цензура для культуры, чтобы унять горластых писак, разрешат культурные сборища для выпуска вонючего пара, обязательно вернут почти нормальное судопроизводство, но под контролем и с решающим словом парторганов, появятся всякие парткомиссии, освободят, как и брали, без суда и следствия тех, кто проштрафился по мелочам, по недоказанным наветам товарищей, за мелкое вредительство и производственно-экономические упущения…

— И вас реабилитируют, — обрадовался я, с трудом перебарывая усыпляющую дрёму.

— Никогда! — почти крикнул профессор. — Никаких реабилитаций не будет. Разве вы не знаете, что КГБ не ошибается? Таких как я, доматывающих второй и третий сроки, запрячут подальше и создадут все условия, чтобы побыстрее подохли. Особенно тех, кто так и не осознал своих ошибок, никого не предал и не раскаялся. Кстати, я не говорил вам, что хорошо знаю вашего соперника за обладание вашей врачихой? — Он тихо рассмеялся, показывая, что «обладание» надо принимать за шутку.

— Марата?

— Да, его. Одним из самых жестоких был «кумов». И он меня, кажется, вспомнил. — Радомир Викентьевич поелозил, меняя позу. — Так что для вас, молодых, ничего не изменится, не надейтесь. — А мне и не надо надеяться, мне вошкотня наверху — до лампочки, мне бы вот ботинки как-нибудь заполучить. — И культу — быть, под пустословный благовест отрицания.

— Чего там, — успокаиваю старикана, — живы будем — не помрём! — И он, слышу, хмыкнул, соглашаясь с народной мудростью.

— Как у вас дела с синей? — меняет тему, и лучше бы не менял, лучше бы и дальше травил про культ. Нехотя каюсь, что никак, что неуловимая невеста не желает объявляться, жду-жду, а не приходит.

— А сами? — укоряет профессор. — Искали её, ходили к ней?

— Конечно! — возмущаюсь подозрениями. — Целых… один раз. На операции, видите ли, была и выходить не захотела. Что я, специально, что ли, должен караулить её? У меня и поважнее дел по горло!

— То есть? — возмущается и Радомир Викентьевич. — Вы, зрелый мужчина, предпочитаете ждать, когда любимая женщина придёт к вам сама? Так надо вас понимать? Вы что, хотите мимоходом решить важнейшее дело жизни? Абсурд! Должны, просто обязаны специально караулить и искать встреч и не один раз, а столько, сколько понадобится, чтобы она сказала «да». Придётся мне, — грозится, — в сваты записаться. Или сами справитесь?

— Конечно, справлюсь, — хорохорюсь, не представляя, как я, битый жизнью мужик, буду признаваться в любви девчонке. Может, письмо послать, как Татьяна Ларина? Я пишу без ошибок. Чтобы замять щекотливую тему, рассказываю о Сарнячке, умыкнувшей и квартиру, и техническое руководство вопреки желаниям Шпацермана и, конечно, меня.

— О какой потере сожалеете больше? — спрашивает профессор.

— Конечно, о квартире, — отвечаю, не задумываясь. Он смеётся.

— Я так и думал, — и добавляет серьёзно: — А Шпацерману не очень-то доверяйте. Не уверен, что назначение Зальцманович прошло без его согласия. Ему удобнее иметь в технических помощниках безвольную и тупо подчиняющуюся всем его распоряжениям Зальцманович, чем не в меру инициативного и своенравного Лопухова… — Он ещё что-то говорил, кажется, утешал, но я уже выключился.

Околев за ночь в профессорском вигваме, с утра, потеснив молодняк, захватил четырёхместку с печуркой, оборудовав спальные места на двоих. Если не я, то кто позаботится о здоровье профессора? Предзимье, не обращая внимания на наше запоздание, пёрло напропалую. По утрам роса, выпавшая с вечера, замерзала. Кругом было бело от жёсткого инея. Открытая земля покрывалась тонким льдистым панцирем, под которым оставались мелкие нерасторопные пузырьки воздуха. Засохшая жёлто-бурая трава искрилась яркими блёстками, а сучья и стволы деревьев обматывались матовым налётом. В северной тайге зима приходит быстро: вчера ещё было лето, а сегодня уже вокруг снег и может не растаять. Холодно и ничего не хочется делать. Лежать бы в спальном мешке, пока зимние украшения не потекут под солнцем тонкими струйками, с трудом втискиваясь в промёрзшую землю, и думать, как принести большую пользу советским людям и стране в целом. Жалко, что от дум, как ни напрягайся, а лучше жить никто не станет: закон фундаментальной науки. И вообще, академиками давно установлено: кто много думает, тот мало делает, они на этом постулате собаку съели.