Чезаре Дзаваттини - Слова через край

— Ты чем-то обеспокоен? — робко спросила жена, заметив его растерянность и яркий румянец на щеках.

— Нет, — ответил он.

Ему показалось, что жена угадала его мысли.

«Я не способен обидеть даже муху!» — чуть было не крикнул он сыновьям, перед которыми испытывал сейчас страх.

В сущности, он всегда ощущал внутреннюю связь с абстрактным представлением о своих детях, а не с ними самими.

Артемио положил газету на диван, снова принялся за еду и больше уже не читал. Это поразило его близких. Но ненадолго — после обеда каждый заторопился по своим делам.

Эти двадцать детей из самых разных семей стали совершенно одинаковыми в передничках и школьных курточках с целлулоидными воротничками. Когда они играли на лугу за школой, из травы виднелись лишь головы, будто парящие над землей.

Учитель был долговязый и злой. Если дети начинали громко смеяться, он тут же накидывался на них: «В сорок лет ты заболеешь ревматизмом. А у тебя вздуются вены на лице». Карло он заставил разинуть рот. «А у тебя все зубы сгниют». Часто он сидел, сгорбившись, в кресле и разглядывал пятна на деревянной двери, похожие на человеческие лица. Ученики сидели неподвижно, не дыша, лишь ярко блестевшие глазенки косили то вправо, то влево. Однажды во время такого затянувшегося молчания он раздавил большой нарыв на носу, и сидевшие в первом ряду увидели, как оттуда брызнули белые капли.

В конце учебного года он объяснял правила умножения:

— Единица, помноженная на ноль, равняется нулю.

Мел со скрежетом полз по доске, мальчишкам хотелось показать учителю язык, но тут мел сломался у него и руке.

Один из учеников посмотрел на раскрасневшихся от волнения ребят, которые жестами подбадривали его, поднялся и сказал:

— Равняется единице.

Учитель с минуту молчал, глядя на оробевшего ученика Ему хотелось спрыгнуть со своего возвышения и покусать этих злобных агнцев, но он сдержался. Лишь наклонился к ним и крикнул:

— Единица, помноженная на ноль, равняется нулю!

Его руки доставали до потолка, а тень от них, пролетев по стенам, обрушилась на испуганные головы учеников. Один из мальчишек захныкал.

Раздался звонок. Дети, как всегда, робко стали в ряд и по команде старосты вскинули левую ногу, ожидая от учителя приказа «Шагом марш!». А он неподвижно стоял, сжав кулаки, и впервые в жизни в голове у него бушевал вихрь сомнений.

Граф К. дважды поцеловал жену и уже с порога улыбнулся ей.

Жена лежала на кровати, закинув руки за голову. Ее одолевал сон. За тридцать лет супружеской жизни ей не надоело каждый вечер любоваться просторной спальней цвета слоновой кости, тонкой резной мебелью. Здесь, в этой комнате, родились ее дети.

Бахрома колеблемых легким ветерком тюлевых занавесок касалась кровати. «Точь-в-точь как в тысяча девятьсот двенадцатом…» Воспоминания смежили ей веки, прежде чем окончательно завладеть ею. Она потушила свет и тут же ощутила во рту молочный запах утра. В мозг на миг ворвались лучи солнца. Проплыли еще несколько минут, а сон все не приходил.

Из коридора в спальню проник слабый свет — кто-то вновь зажег его.

Она тотчас узнала мужа, когда легкий шум заставил ее открыть глаза и посмотреть на дверь: граф К. медленно приближался к ней.

— Энрико! — закричала она и судорожно зажгла лампу. Муж стоял в шаге от кровати, сжимая в правой руке нож-закладку.

— Энрико, — повторила женщина, смертельно побледнев.

— Испугалась, — сказал граф, бросив нож на ковер. — Значит, ты можешь меня бояться?

Женщина словно окаменела. Граф К. грустно покачал головой.

— Значит, ты могла выбежать из комнаты, Позвать людей на помощь?

Женщина плакала, содрогаясь всем телом. Она отняла руку, которую Граф — крепко сжимал в своей.

— Я посплю тут, рядом.

Он лег поверх одеяла и сжался в комок. Снова взял руку жены и прижал ее к своему лбу. Проснувшись на рассвете, он почувствовал, что жена все еще лежит с открытыми глазами. Граф К. заговорил тихим, печальным голосом и не прервался, даже когда из сада донеслись крики детей, качавшихся на качелях.

— Как же мне не огорчаться оттого, что ты испугалась? Наша любовь длится уже не одну тысячу дней, а мы все так же мало знаем друг о друге.

12 апреля 1899 года. Начинаю вести дневник, потому что нашел в письменном шкафу чистую тетрадь. Правда, мне несколько неприятно придавать фактам сегодняшнего дня большее значение, чем давним и уже забытым. Да и что я могу теперь заносить в дневник?

Я просыпаюсь на рассвете вместе с животными.

Быть может, подсознательно я преследую одну-единственную цель — проверить, в состоянии ли я еще написать четко и ясно: «В этом доме все ждут моей смерти».

Мои семьдесят лет плохо пахнут. Как я завидовал утром зеленой траве! Я знал, что, если повернуть голову влево, передо мной откроются ближние луга. Лежа в постели, я медленно-медленно повернулся и увидел, что трава в лугах такая же густая и неподвижная, как обычно. Мне так хочется, чтобы всегда шел дождь.

16 апреля 1899 года. Я забыл, что произошло вчера. Значит, можно не удержать в памяти ничего из того, что происходило одним днем или даже несколькими часами раньше.

Помню лишь, что ни один из родных меня не любит. И меня не спасут ни доброта моя, ни злоба. Они не ведают страха. И не подозревают, что я тоже сужу их и жду, когда кому-нибудь из них станет плохо. Для них существуют люди лишь в радиусе одной мили от дома, остальной мир, в их представлении, — пуст. Все они носятся, кричат, плачут, в их жизнь постоянно врываются новые голоса и слова. Они улыбаются мальчишке-водоносу, но не мне. А ведь я каждый раз за обедом прикасаюсь руками к хлебу, который они едят. Они беспрестанно чем-то заняты, но я ко всему этому не причастен. У меня даже не осталось надежды, что я смогу постигнуть суть вещей. Теперь для меня скачущая мимо лошадь — всего лишь лошадь.

Часто на балкон дома напротив выходит человек и видит, что я днем подолгу сижу у окна. Я не знаю, сколько ему лет и кто он, ибо не могу с такого расстояния рассмотреть черты его лица. Он тоже лишь смутно видит меня, но все-таки для него я — один из обитателей этого дома.

Стефано К. читал в столовой газету. Вошла служанка.

— Вас спрашивает незнакомый синьор, — сказала она.

— Впустите его.

Вошел человек лет сорока с рыжеватыми усами и худыми плечами, с виду весьма похожий на заурядного чиновника.

— Что вам угодно?

— Я — время.

Стефано К. вытянул шею.

— Как вы сказали?

— Время, я сказал, время.

Стефано К. вскипел.

— В каком смысле?

Незнакомец спокойно ответил: