Чезаре Дзаваттини - Слова через край

Обнимаю и прощу: возьми себе маленькие фигурки из слоновой кости, которые я в июле, когда приехал на родину, оставил на сохранение Ка.

Твой М. С.

Жили-были когда-то король, маг, фея, ведьма. Но больше их нет. Что же мы будем рассказывать детям? Жил-был когда-то человек. А почему «когда-то»? Стоит выглянуть в окно, и мы увидим, как мимо проходит множество людей — маленьких и больших, блондинов и брюнетов, белокожих и лысых. Накинем на одного из них лассо. На любого. Ага, поймали! Он в наших руках. Отведем его домой.

Друзья, помогите мне, держите крепче этого человека. Давайте привяжем его к стулу обрывком веревки. Вот так надо веселиться в рождественский вечер, к черту бенгальские огни, которые трогают души прожженных жуликов. Отныне мы будем заниматься лишь человеком. Но делать все нужно по правилам: проверим, друзья, человек ли это, не лунный ли житель. Нет, человек. Взгляните, у него есть вены и линия жизни на руке. А пальцев ровно пять. Один, два, три, четыре, пять. Этот палец называется указательным. Разве можно поверить, что он-то и нажимал на курок винтовки! Пум! Кто-то упал. Где? В одной из частей света.

Да, но это произошло много лет назад, во время войны — дело прошлое. Ну а может, хотите рассмотреть его глаза? Накройте остальную часть тела веленевой бумагой. Лучше всего цветной (она наверняка найдется сегодня у вас в доме), так, чтобы видны были только глаза или один глаз. Вот, хорошо. Надо признать, впечатление сильное. Но вы полагаете, что его рот, ухо, взятые в отдельности, напугали бы вас меньше? Это ухо слышало столько стонов. А глаз? Он видел, как рухнула стена, придавив кого-то — я даже мог бы назвать размер ботинок этого бедняги: сорок третий. Одна нога торчала из-под каменных обломков, словно перископ. Смелее, друзья мои, теперь снимите бумагу, и вот он снова весь перед вами. Тише, он хочет что-то сказать! «Я вовсе не злой», — говорит он. Слышали? Говорит, не злой. А голос-то блеющий. Он настаивает, божится, даже начинает плакать. Зачем вы дали ему кусок торта? С каким умилением ест он этот торт, с каким изяществом подносит его ко рту! Шевелит белыми пальцами — да, и указательным тоже, — так нежно, словно играет на арфе. Одет он в костюм из добротной ткани, все бумаги у него в порядке, он их тут же показывает. Какой вред может причинить человек, у которого все бумаги в порядке и нее печати есть? Расскажите ему веселую историйку, и он засмеется… уже засмеялся. Нет, не верьте ему, не развязывайте его, пока он не даст вам убедительного доказательства. После стольких лет мы имеем право этого потребовать. И пусть вас не обманывает смех этого человека. Он совершенно спокоен и уверенно по слогам произносит: папа, мама, сыночек, бедняк. Но он притворяется. Предупреждаю вас: стоит трубе заиграть, барабану загрохотать, знамени взметнуться (чье оно, это знамя?), приказу прозвучать, как он схватит оружие той же самой рукой, которая сейчас держит бокал, сжимая его большим и указательным пальцами… Как, вы его развязали?! Не прислушались к моим словам — ах, молодость, молодость! Отпустили: вновь слышатся его шаги по тротуару. Что же заставило вас освободить его? Быть может, надежда..

— Хотите знать, — продолжал рыбак, — почему я ни разу не совершил преступления? Потому что у меня астма.

Еще раньше он сказал:

— Сегодня я расскажу все.

Я тоже уже много лет хотел все рассказать, и теперь на этом островке посреди реки (молчание возносило нас над всем окружающим), когда ближние селения скрыты от нас тополями, а города словно утонули, мне казалось, настал подходящий момент. Мы со случайным попутчиком сразу поняли друг друга. Тут не было никакой опасности, что вас услышат, лишь проплывавшие вдали лодки гнали к острову легкие волны, которые отступали назад с негромким рокотаньем, и рыбы мчались за ними, обезумев от страха, что могут навсегда завязнуть в прибрежном иле.

Мой попутчик был сейчас мною, а я был им. Нам необходимо было говорить, говорить громко, чтобы слова не сгнили, не изъязвили нам все внутренности. Разговор пошел бы нам на пользу, как кровопускание. Начался он с бабочки, которая прилетела с другого берега. «Что заставило ее совершить столь долгий и трудный перелет на своих хрупких крыльях?» Ведь ивы и робинии на том берегу такие же, как на этом?

— Не будь у меня астмы, я бы такого натворил!

Я слушал и одновременно беседовал в мыслях с целым миром. Ведь я так давно ждал этой минуты. Достаточно набежать тучам, внезапно налететь ветру или мне услышать радостные крики на дороге, чтобы я начал свою исповедь. И встречные тоже исповедались бы. Как только старик умолкнет, я громко крикну: «Смотрите на меня, не отрывайте глаз! Есть кто-нибудь на земном шаре, чей взгляд не прикован ко мне?!»

Да, вон тот человек на холме — он надевает ботинок. Ну, готово? Наконец-то все на меня смотрят — и сейчас увидят, как я умру. Бум-бум! Я застрелился на этом шпиле. Я ушел, точно последний луч солнца, а вы навечно останетесь в моей тени. Рыбак толкнул меня локтем в бок. Он поднес прямо к моему лицу рыбу, которую вынул из корзины.

— Астма — она такая же.

Рот рыбы открывался и закрывался, открывался и закрывался — должно быть, так глотают воздух младенцы, умирающие с голоду.

— Скоро она уснет. А от астмы не умирают, вернее, умирают медленно. Все внутри словно стекленеет, и вздохнуть нечем. А птицы прилетают и одним взмахом крыла уносят целые потоки воздуха. На астматиков и глядеть смешно. Я возвращаюсь в село, когда уже стемнеет, чтобы женщины не увидели, что рот у меня как у этой рыбы. Вдруг мне станет плохо, когда я соберусь сделать что-нибудь страшное? Преступление надо совершать спокойно. Преступник не должен быть смешным и жалким. — Мой попутчик погрузил корзину с рыбой в воду. — Так они не подохнут и попадут на кухонный стол свеженькими.

Вскоре я под каким-то предлогом распрощался с рыбаком, а потом в сельской больнице расспросил врача об астме. «Астма», — прочитал я на санитарном щите. Раз в семье не было астматиков, так нет и причин бояться этой болезни, объяснил мне медик.

«Но как же тогда бог меня объегорит?» Я мысленно выразился именно так: «объегорит». Хотелось бы это знать заранее. Но я никогда этого не узнаю.

«Эти печальные мысли наверняка скоро улетучатся, — подумал я. — А вдруг они всегда теперь будут со мной?» Я вздрогнул.

Я рассказываю об этом спустя несколько месяцев, и, помнится, грустные мысли улетучились уже через пять минут. Странно, что они могли исчезнуть и вновь исчезнут через несколько минут или даже секунд. Но как и куда они улетают?

Быть может, тому виной мой вопль, но мои дети так скоро этого не забудут. В субботу вечером мы все сидели и столовой. Сначала посмотрели короткометражный фильм «В зоопарке», потом комическую сценку. Дочка, смеясь, подбежала ко мне, и я, тоже рассмеявшись, взял ее на руки. Клаудио вставил третью кассету из тех, что мы взяли напрокат. Антонио крикнул: «Подождите минуточку», помчался в кухню за хлебом и вернулся, жуя здоровенный кусок. Потом сел рядом с матерью. Он был по-настоящему счастлив. Ничто на свете не могло сделать его счастье еще более полным. Джулио на глазах у Россаны извлек из колоды бубновую семерку.