Рома Тирн - Москит

— Вы известный писатель. Чего ж не пишете? — повторяла она снова и снова.

— Слишком много я знаю такого, — возражал Тео, — о чем не могу рассказать.

Терси качала головой:

— Так что ж? Я тоже всяких ужасов навидалась.

Впрочем, она понимала, что о заключении Тео пока писать не готов.

— Может, и вовсе никогда не сможете. Ну так про другое пишите.

О его книгах она имела смутное представление, фильма не видела, и Тео был этому рад. Хорошо, что Терси мало что знает о его прошлом.

Первые строчки после возвращения он написал об Анне. Все, что было до Анны, не считается. Анна привела его к новой любви. Голос Анны пробудил его память.

Терси ни о чем не расспрашивала, но спустя какое-то время Тео сам заговорил о своем страшном опыте.

— Мне завязали глаза… И били. Сбивали ударами с ног. Пытали электрическим током. Раздели догола, заталкивали в зад стручки перца чили и смеялись. В другой раз… я не помню когда, но знаю, что меня били прикладом автомата. Пальцы сломали — видите, Терси? Три пальца. Им было смешно: писатель без пальцев.

Терси натирала полы кокосовой стружкой. У Тео сжималось сердце: точно так же натирал полы Суджи…

— Если рану не лечить, — не глядя на него, тихо отозвалась Терси, — она никогда не затянется. Только хуже станет. Надо самому постараться выздороветь.

Терси больше не называла его «сэр». Она редко хоть как-нибудь к нему обращалась, но, когда Тео не видел, неизменно провожала его взглядом. Терси знала, что он испытывает. Когда-то у нее был сын. Очень давно. В самом начале войны.

— Им нравилось играть со мной в психологические игры, — вдруг сказал Тео спустя несколько дней. — Мне казалось, я куда-то поднимаюсь по ступенькам до самого верха. Казалось, дальше обрыв, сделаю шаг — и упаду. А на самом деле от удара по лицу натыкался на стену.

— А потом? — осторожно спросила Терси.

Но Тео снова замкнулся. Вечером, после ухода Терси, он открыл свою тетрадь.

Меня пытали.

Он долго смотрел на то, что написал черными чернилами. Два слова. Всего два самых обычных слова, но они навсегда изменили жизнь человека. Здесь нужны чернила красного цвета. Кто ему поверит, думал Тео, если он сам с трудом верил в реальность произошедшего? С другой стороны, Терси ему несомненно верила. Удивлялась даже: мол, с чего бы ей сомневаться, она-то сама не раз сталкивалась с людской жестокостью.

Осталась лишь жалость к себе. Вернувшись на остров, я привез ее с собой. И вот она опять овладела мной.

Тео остановился, задумался. И продолжил писать.

Только девушка отвлекала, появляясь изо дня в день, как бездомный котенок. Сначала я не отдавал себе в этом отчета. Сломленный твоей смертью, я не верил в будущее. А тут вдруг эта девочка. Война разгоралась, а она ничего не хотела знать, кроме своего искусства. И все наполнилось смыслом благодаря ее рисункам. Ее пальцы творили чудо. Создавали образы, о существовании которых я не подозревал. Одним точным штрихом она добивалась того, на что я потратил бы двадцать слов. Ошеломляюще…

Назавтра Терси приготовила молочный рис — это был пойа, День полнолуния. Рано утром Терси успела сходить в храм, помолиться за Суджи в годовщину его смерти.

— Суджи очень боялся за вас, — сказала она, запив чаем кусочек пальмового сахара. — И за мисс Нулани тоже.

Они пили чай вместе. Тео работал все утро и был рад появлению Терси. Если она запаздывала, он начинал волноваться. Но Терси опаздывала редко.

— Суджи раньше меня увидел, к чему все идет, — согласился Тео. — А я понял гораздо позже, уже после того, как Нулани закончила мой портрет. Вернувшись из Англии, я был страшно наивен, и Суджи, думаю, это знал. Он наверняка догадался о том, что со мной происходит, и не раз умолял меня об осторожности.

Терси кивнула. Ей вспомнилось, каким был Тео, когда вернулся в этот дом. Сейчас ему гораздо лучше, подумала она.

— Я в жизни не видел, чтобы кто-нибудь рисовал, как она, — пробормотал Тео. — И не увижу никогда.

Каким бы она нарисовала его сейчас? Поздно вечером, когда Терси ушла, он вернулся к работе.

Она была намного моложе, я всегда об этом помнил. Кто знает, что вышло бы, останься мы вместе? Может, она устала бы от меня и нашла кого-нибудь помоложе? Может, я стал бы ей в тягость. До ее появления, Анна, ты была всей моей жизнью. Твоя смерть многого меня лишила; я выдохся, исчерпал себя. Для меня все кончилось. Тут она и возникла. Что я должен был думать? Теперь-то, конечно, я понимаю свою жажду восполнить утрату. Она была непохожа на тебя — и вместе с тем точно такая же. Видишь ли, Анна… как ни стыдно признаться, я всегда смотрел на себя глазами другого человека. После нашего с тобой знакомства у меня возникло странное ощущение: казалось, ты окутала меня своей индивидуальностью. А потом мне хотелось опереться на нее. Ты позволишь быть предельно откровенным? Я потянулся к ней в надежде, что она возродит мою стойкость и возьмет на себя часть моей ноши. Я был так напуган, так одинок; мне так было нужно, чтобы хоть кто-нибудь подтвердил мое право на существование. Вот и прозвучала постыдная правда. Я причинил тебе боль? Возможно ли снова полюбить, не потеряв прежней любви? Говорят, такое бывает. В тюрьме меня переполняло чувство вины. Всякий раз, когда я приходил в себя после пыток, чувство вины возвращалось вместе с сознанием.

Чуть позже он дописал:

Я винил себя за то, что, сам того не осознавая, пытался заменить ею тебя, Анна. Так что, как видишь, наказание было заслуженным. А теперь вы обе исчезли. Хотя в итоге исчез, наверное, я сам.

Каждый вечер Тео оставался один на один с полуразрушенным домом, и тишина пикировала на него, как чайки на рыбу в море, что синело за окнами. Время текло беззвучно. Время сыпалось в гнездо аистов на крыше, наметало песок на разбитые катамараны, но Тео не замечал. Он бродил по пляжу, смотрел, как вскипают и падают волны. У моря, как у памяти, своя жизнь. Ни солнце, ни дождь этой жизни не помеха. Дальше по побережью, там, где когда-то повесили человека, поднималось высотное здание будущего отеля. Росло с каждым днем; строительные леса по-паучьи карабкались в палящее небо. Вместо армейских джипов вдоль берега теперь катили грузовики с рабочими в касках. Неподалеку открылся приморский ресторан, с пресным бассейном в форме устрицы — для тех, кому не нравилось море. Все в угоду туристам, вплоть до кухни всех стран мира. Лодки со стеклянным днищем пока были в новинку, но и они уже появились; старые же суденышки подправили, подкрасили. Такого наплыва туристов коралловый риф не видел много лет. Райская идиллия стала новой валютой. Остров чистил перышки, надеясь прикрыть кровавое прошлое. Тео Самараджива наблюдал издалека. Он втянулся в работу и писал теперь едва ли не целыми днями. Когда закончилась третья тетрадь, он отправился на берег. Размышлял. Вернувшись, поделился с Терси желанием связаться со своим литературным агентом, но добавил, что не уверен, надо ли.