Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

И когда человек падал, они продолжали бить.

А когда человек уже не мог пошевелиться, солдаты оттаскивали его под кладбищенскую ограду, откуда час за часом слышались выстрелы.

Только к полуночи группа женщин получила приказ отправляться в путь.

Блестящие стальные каски и кожаные плащи, выкрики «schnell» и «raus», и снова воющие причитания женского хора; мальчик спотыкаясь шел среди тел, потерявших очертания от сырости; рядом с ним — только толстые тяжелые ноги в чулках, оскользавшиеся в глине и всё ступавшие не туда; и женщины, возмущенно, в один голос говорившие друг другу о детях, которых им пришлось оставить одних. И о еде. О том, как выжить, если нечего есть. Он очень испугался, и так как страх был повсюду, всё, на что он смотрел и что воспринимал, тоже становилось страшным. Ожидавшие их автобусы превратились в злых рассерженных зверей, дрожавших от сдерживаемой под металлической крышкой капота ярости. Он старался смотреть прямо перед собой, чтобы не затошнило — как учила мать, — но перед глазами было черно. Он описался. Не важно, в каком именно автобусе они сидели, автобус подрагивал в коконе мягко-теплого маслянистого звука мотора, словно его трясли невидимые руки. И тогда он не утерпел. Обмоченная одежда начала смерзаться на теле. Он стучал зубами, хотя мать крепко прижала его к себе. И он помнил, как она сказала: «Хоть бы одеяло, завернуть его…»

Но где-то между страстным желанием получить одеяло и появлением этого одеяла — столь же внезапным, сколь и неожиданным (быстрые, нервные руки, намотавшие на него много толстых слоев) — мама исчезла.

Больше он никогда ее не видел.

Среди тех, кто укутывал его, замерзшего, в ту ночь, были Мальвина Кемпель и нянечка Роза Смоленская из Зеленого дома. Но тогда он еще ничего не понимал. Понадобилось несколько месяцев, прежде чем он осознал: он больше не в Александруве, а в гетто Лицманштадта. (Он писал округлыми буквами, как учила госпожа Смоленская:

«Litz-mann-stadt Get-to»).

Сначала депортированных женщин отправили в здание, которое называлось «кино „Марысин“» и которое отнюдь не было кинотеатром, а больше походило на большой лагерный барак — с продуваемыми сквозняком деревянными стенами, пахнущими старой картошкой и землей. Там он сидел с табличкой с номером транспорта на шее и в одеяле, в которое его завернули; есть было нечего, кроме черствого хлеба и супа, который приносили в больших гремящих котлах каждый день, вкус у него был кислый и гадкий, как у старых помоев. Через неделю явился его благодетель Моше Каро вместе с женщиной в свежеотглаженной синей форме нянечки и прочитал список; дети, услышавшие свои фамилии, должны были подняться и подойти к нему.

Значит, он уже в гетто, раз Роза пришла забрать его?

Get-to Litz-mann-stadt.

Госпожа Смоленская кивнула.

Что такое гетто?

На это госпожа Смоленская не смогла ответить. Гетто — это там, за стенами. А он сейчас здесь, внутри. Спасенный, как выразилась госпожа Смоленская.

Стальные каски и в гетто есть?

Он уже рассказывал ей, как евреи выстроились на площади перед костелом, о дожде, из-за которого не видно было, сколько их, и как стальные каски ходили и били всех, кого согнали на площадь, а потом снова разделили. Он боится стальных касок, сообщил он; у госпожи Смоленской сделался такой вид, какой бывал у нее всегда, когда от детских вопросов у нее разрывалось сердце или она не знала, как отвечать. Глаза перестали смотреть в лицо, а маленьким сильным рукам вдруг нашлось много работы.

Немцы здесь есть, но обычно они не заходят в гетто. Если не делать ничего плохого, они не придут.

Никогда не придут?

Вот кончится война, и они больше не придут.

А когда кончится война?

На этот вопрос не могла ответить даже Роза Смоленская.

Но внешний мир все же существовал, и выглядел он так, как решил господин презес. Полководец поднялся во весь рост в царской колеснице, и то, на что он указал, — стало. Так перед ними, когда они отправились в ознакомительное путешествие по гетто, встали больница, превратившаяся в ателье, где шили униформу; детская больница, которая обернулась выставочным залом; ныне запертый на засов (и тщательно охраняемый) склад угля; овощной рынок; разумеется, resorty — множество resortów. «Здесь!» — рек Полководец и простер руку, и перед ними явилась широкая площадь со шлагбаумами, с воротами, и караульными будками, и полицейскими в высоких блестящих сапогах, фуражках и желто-белых нарукавных повязках со звездой Давида.

— Здесь, — сказал председатель, — день за днем трудятся тридцать тысяч мужчин и женщин: они пекутся о делах моих и гетто!

Станиславу хотелось, чтобы презес расспрашивал его о братьях, о матери — пусть даже о Розе Смоленской и директоре Рубине из Зеленого дома; о ком и о чем угодно ему хотелось поговорить, только не о том, на что указывал и во что тыкал председатель.

— А что случается с теми из гетто, кто должен умереть? — спросил он, больше для того, чтобы сказать что-нибудь.

Но председатель не ответил. Он указал тростью на очередную кучу фабрик, выступающих из ряда разрушенных строений, и объявил: все это однажды станет твоим.

Сташек наконец набрался смелости:

— Это вы решаете, кто умрет? Госпожа Смоленская говорит: кому жить, кому умирать — решают власти!

Но председатель упорно отказывался отвечать. Он утонул в сиденье дрожек, колени касались подбородка. Вдоль улицы, по которой они ехали, возникали группки людей — то полицейских, то простых рабочих. Кто-то улыбался и махал рукой, другие пытались вскочить на подножку дрожек, третьи пускались, непонятно зачем, бежать за ними. Председателю, казалось, совсем не докучало внимание толпы, напротив — оно как будто бы веселило его. Он наклонился к кучеру и крикнул:

— Быстрее, быстрее! — а потом Сташеку: — Хочешь подержать вожжи?

Но вожжи председатель предложил подержать не так просто — это был предлог посадить мальчика себе на колени; и вот Сташек сидит на жестких и неудобных коленях презеса, потряхивает вожжами, натягивает их, покрикивает «тпру», и «н-но-о», и другое, что может припомнить, пытаясь отвлечь царственное внимание Полководца, а господин презес прижимается к нему массивным телом и пыхтит, как паровоз, прямо ему в шею:

— Ту jestes moim synem, moim drogim synem … [18] Ты мой сын, мой любимый сын…

Завершалось все непременно тем, что они отправлялись в комнату с нечистым светом и голубями, где воздух был таким густым, что драл глотку, как шерстяной носок; но это уже после того, как все на этаже ложились спать.

Председатель просил госпожу Кожмар все приготовить. На блюде лежали пластинки сыра и жирная ветчина, они были прослоены дольками редиски и пучками петрушки и укропа. Между двух блестящих кружочков лимона — тонкие ломтики копченого маринованного мяса, которые председатель подцеплял острием ножа и протягивал Сыну, чтобы посмотреть, как мальчик, словно рыбка, хватает их ртом. Председателю нравилось смотреть, как Станислав ест, и пока Станислав ел, председатель как будто не выдерживал, он совал пальцы в банку со сладким черным сливовым вареньем и велел мальчику облизывать и обсасывать пальцы, словно козе ( «Tsig , — говорил председатель, причмокивал и сам хлюпал по-козьи, прижав язык к нёбу, — tsig, tsig, tsigerli!..»); густой вкус спелых слив был невыносимым, почти вызывал тошноту, а чужие пальцы презеса вползали глубже, еще глубже, Сташек начинал задыхаться, и ему приходилось хватать господина презеса за руку, чтобы тот прекратил. Но это совсем не беспокоило презеса. Он только улыбался, с полным удовлетворением и отвращением, словно хирург, который только что провел тяжелую сложную операцию.