Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

— Все в гетто — дети председателя.

Так говорит Бронек. Значит, я тоже сын председателя.

И он заныл высоким пронзительным голосом лоточника:

— ЭЛЬ-ЛИК-СИИИР, ЭЛЬ-ЛИК-СИИИР!

Купите себе чудесную новую жизнь!

Тут Сташек понял, что бутылочный мальчик — это бродячая аптека. С деревянного креста свисали на веревках и шнурках не только банки и склянки, но и мотки ткани, осколки зеркала, кольца ножниц и кусочки мыла. Поверх этого набора обозначилось лицо мальчика — маленькое и бледное; он как будто был до смерти напуган всем, что свисало и болталось возле его головы.

— Здесь больше нет аптек, — твердо заявил настоящий сын председателя; он старался говорить как председатель — авторитетно, не допуская сомнений.

Однако бутылочный мальчик не дал сбить себя с толку.

— Ну и что, — ответил он. — Пускай люди думают , что аптека есть. Бронек так говорит!

Сташек заподозрил, что с мальчиком что-то не так. Взгляд мальчика никак не находил того, на что смотрели глаза.

— Еще хочешь? — спросил Сташек и достал из кармана кусок хлеба. (Он научился всегда иметь что-нибудь с собой — чтобы было что сунуть в рот в те дни, когда приемов не устраивали.)

Собиратель бутылок мигом схватил хлеб и откусил кусок. Только заглотив весь ломоть, он как будто сообразил, что на его территории возник незнакомый мальчик, к тому же с карманами, полными еды.

Но Сташек уже уходил…

— Подожди меня!.. — завопил бутылочный мальчик и бросился за своим благодетелем; но бежать с деревянными балками на спине оказалось не так-то просто, и когда Сташек обернулся, все гигантское бутылочное сооружение исчезло из виду — только мягкий стекольный перезвон слышался где-то далеко позади.

Сташек медленно спускался по ухабистой покатой улице с длинными домами и полуразвалившимися дощатыми сараями. Вдоль дороги стояли люди, предлагали товары. Оконные рамы или дверные коробки сходили за магазинные полки, на них были разложены на продажу тряпье или железки. В окнах домов не хватало рам; где-то окна были заставлены фанерой, из некоторых свисала ткань. В воротах сидел старик с ампутированными ногами, культи обмотаны грубой мешковиной. Между костылями он расположил целое царство железок, горшков и кастрюль — с крышками и без. От сырого осеннего холода его защищала лохматая овчина, которую он накинул, как жилет, на плечи и спину, и шапка с завязанными под подбородком ушами. На носу сидели большие черные очки, поверх которых он беспомощно пытался озираться по сторонам.

Сташек остановился перед слепым и опустил кусок хлеба в руки между двух костылей; для слепого, должно быть, падающий хлеб был все равно что манна небесная — его руки мигом оказались где надо и зашарили между крышек и кастрюльных ручек, а по толпе, которая уже успела собраться, прокатилось долгое изумленное «о-оххххх!». Мальчик был не только хорошо одет и выглядел здоровым и чистым — он еще и оделял милостыней сирых и убогих.

А сам мальчик забыл всякую осторожность.

— Не подскажете ли, как пройти к детскому дому на Окоповой улице? — спросил он по-польски как можно вежливее.

— Оп-ква?

Человек тыкал во все стороны, пока Сташек не сообразил: этими изобильными указаниями слепой пытается скрыть свое желание понять, кто к нему обращается. Тем временем любопытные подошли ближе; они перестали быть группкой, стоявшей в отдалении, превратились в недоброжелательную толпу, и каждый хотел задать свой вопрос: «Ты кто? Ты что здесь делаешь? Ты откуда?»

Сташек метнулся мимо ручек полной старых железок тачки; он припустил вниз по улице и бежал, пока не решил, что он в безопасности.

Когда он обернулся, толпа все еще стояла вокруг слепого, но к человеку с тачкой присоединились двое полицейских; Сташек увидел, как человек поднимает руку и показывает, и все, включая обоих полицейских, смотрят в его сторону.

Но никто не сделал попытки преследовать его.

Небо понемногу выцвело. Толпа между домами поредела; деревья и каменные ограды сделали шаг назад, отступили от дороги. Свет не горел. С наступлением темноты похолодало. Сначала Сташек заметил, что туман, повисающий в воздухе от его дыхания, с каждым разом все больше густеет. Потом потеряли чувствительность ноги и кончики пальцев.

Он подумал, что председатель наверняка уже ищет его. Вместе с телохранителями ходит из дома в дом и спрашивает, не видел ли кто избранного; скоро он подойдет к человеку с тачкой, люди испугаются и, наверное, скажут, как было: что они видели его. Может быть, они понадеются получить награду; а может, скажут, что ничего не знают — чтобы избежать проблем. Госпожа Смоленская всегда говорила: чем меньше знаешь — тем лучше. Во всяком случае, когда имеешь дело с властями.

Время от времени в темноте мелькали люди. У некоторых были нарукавные повязки и форменные фуражки. Что, если подойти к ним и сказать, что он тот, кого они ищут? А вдруг они ему не поверят — много здесь таких, которые объявляют себя детьми презеса. Может, лучше сказать все как есть? Что он не знает, не помнит про себя ничего. Последнее, что он точно делал, — сидел с матерью в автобусе, там были другие люди, кто-то завернул его в одеяло, потому что он был мокрый и замерз. Но они все ему чужие, все, кого он встречал в гетто, были чужие. Вместе с ними он многое пережил, но теперь ему должны помочь вернуться домой или хотя бы в Зеленый дом, где госпожа Смоленская, конечно же, скажет ему, кто он; к тому же в Зеленом доме можно будет переночевать.

Но он продолжал быть никем; и темнота, сгустившаяся вокруг него, растеклась и внутри него. Она подступила к глазам и стала как вода. Темная вода, глубокая, можно утонуть. Он боялся темноты в себе. Так бывало, когда он старался заснуть по вечерам. Он не решался пошевелиться, потому что не знал, он ли шевелится в темноте или темнота шевелится в нем.

Обернувшись, он увидел, как из тумана за спиной проступает лицо. Не тело — только бледный овал, незнакомые черты, лицо висело в воздухе как шарик или отражение в освещенном окне. У лица оказался и голос, совершенно спокойный, светлый и уверенный голос, спросивший, что он делает на улице после наступления комендантского часа. Сташек снова повторил: он ищет детский дом на улице Окопова.

— Это здесь, прямо за углом, — ответило лицо.

Они остановились возле ворот. За воротами в тумане стоял дом. Но действительно ли это Зеленый дом?

Он не узнавал его. Пытался вспомнить. Вспомнить тот день, когда дети должны были выстроиться на лестнице, ведущей на второй этаж, пока отвечавшие за них Рубин и госпожа Смоленская пересчитывали их, десять, двенадцать, четырнадцать (он — номер четырнадцатый?), чтобы потом отвести на Большое поле, где немецкие солдаты стояли с поднятыми автоматами возле забрызганных грязью грузовиков. Совсем как тогда, когда им велели выстроиться перед кладбищенской оградой и нацисты увели его братьев. Он не мог вспомнить. Всё как будто уже было несколько раз.