Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

— Ищешь кого-то? — спрашивает лицо.

Сташек мотает головой и делает шаг к воротам. Но лицо окликает его. Голос еще нежнее, лицо спрашивает:

— Я позову кого тебе нужно, хочешь?

Сташек несколько секунд стоит молча, в нерешительности.

— Розу, — говорит он наконец. — Госпожу Розу Смоленскую.

— Розу, — произносит лицо и растворяется в тумане. Через какое-то время слышно, как стучат кулаком в дверь: — Мне нужна некая Р-р-роза, — слышит Сташек голос лица, излишне энергичный; из дома откликается не менее громкий резкий голос, но это не ответ на вопрос лица, а обращение к кому-то еще:

— Рооо-оза? Рооо-оза? Здесь есть такая — Роо-оза?

Из дома выплескивается волна громкого жизнерадостного смеха. Мужского смеха.

Когда смех замирает, становится совершенно тихо. Какое-то время тишина длится. Все вокруг Сташека — белое лицо, голос и дом — словно растворяется в тумане и исчезает. Из этой пустоты медленно приближается цоканье копыт. Сташек долго не видит ничего, кроме белой лошади. Экипаж не спешит. Только когда он уже совсем близко, показываются согнутая спина господина Купера и фигура председателя, ссутулившаяся под поднятым верхом дрожек.

Купер уже откинул ступеньки, и с неописуемым чувством облегчения Сташек забирается в дрожки. Его тело снова заворачивают в одеяло. На этот раз председатель не поворачивается к нему, не говорит ни слова. С мягким поскрипыванием дрожки трогаются в путь.

После «маленькой прогулки» Сташека, как ее все называли, отношение к нему председателя переменилось. Председатель словно прекратил обращаться к мальчику напрямую и теперь разговаривал с каким-то стоящим рядом другим Сташеком, который выглядел так же, говорил и делал то же, но который все-таки был другим.

Председатель словно побаивался этого другого Сташека.

Иногда страх его бывал так силен, что председателя знобило и у него темнело в глазах. Словно этот другой Сташек беспрестанно следил за ним и мучил его, но председатель не мог объяснить как и потому молчал.

Вот и теперь они с председателем были во второй комнате — в той, в которой нельзя было дышать ничем, кроме пыли и голубиного помета.

Раньше, когда они бывали в комнате, председатель настаивал: надо сделать ее «уютной». Он отодвигал кресла от стены, приносил пепельницу и закуривал. Иногда рассказывал что-нибудь. Случалось, он так увлекался своими историями, что забывал даже про руки, которые лежали на коленях, готовые заняться Сташеком. Но теперь он в основном сидел и смотрел на мальчика ничего не выражающим водянистым взглядом и с подобием улыбки на губах.

«Когда я увидел тебя в первый раз, ты был таким большим, сильным и умным», — говорил председатель, а Сташек сидел рядом и ждал.

Между ними словно была решетка. Председатель сидел по одну ее сторону, Сташек — по другую. В эту минуту они не знали, кто господин, а кто раб, как выразился бы сам господин председатель.

Вернее сказать, Сташек знал.

За решеткой находился председатель.

Но едва ли знание этого приносило облегчение. Ибо всего больше Сташек боялся тех моментов, когда председатель сидел в клетке. Тогда уже не было председателя и Сташека, а были председатель и клетка. Председатель ходил, ходил. Ночи напролет ходил, меря расстояние от одной стенки клетки до другой. Или же стоял в клетке один и молился. Румковский молился каждое утро и каждый вечер — в старом санатории двумя кварталами ниже по улице, где они жили, или в бывшей талмуд-торе на улице Якуба, где устроили синагогу. Молился Румковский громким, резким, настойчивым голосом, словно чего-то требовал от Всевышнего. Так же говорил он и ему:

— Почему, Сташулек? Я принял тебя, чтобы ты был среди чистых. Поэтому я позволил прийти в мой дом тебе, а не всем тем ganievim, которые лишь спорят со мной, глумятся и унижают меня. Почему ты упорствуешь в своем желании причинить мне боль?

Но бывали минуты, когда пальцы председателя обхватывали прутья клетки, один за другим, и председатель взывал: «Сташек! Сташек, Сташулек, Сташинек…» И протягивал руки сквозь прутья и брал голову Сына и прижимал ее к своей.

И целовал его.

И короновал его.

И на коронации Сын был одет в широкие красные одежды, которые повелел сшить председатель, а на ногах Сына были белые блестящие туфли, сшитые из настоящей кожи, и внутри этих туфель, под защитой белой кожи, каждый пальчик сгибался деликатно и старательно, как у благороднейшего аристократа. (Председатель сам показывал: «Не слишком быстро, не слишком медленно; ступать надо плавно и мягко». ) А когда коронование завершалось, Король, великий Полководец, стоял один в своей клетке, взирая на существо по ту сторону прутьев, и слезы текли по его щекам. («Почему же ты плачешь, отец мой?») Может быть, он плакал потому, что, как бы он ни одел и ни украсил своего сына, ему так и не удалось коснуться его Сути, того, что заставляло пальцы пружинисто шевелиться в прекрасных кожаных туфлях, того, что заставляло плечи трепетать под тяжестью сияющей красной мантии, а сердце — биться внутри широкой груди.

И председатель смотрел на своего возлюбленного совершенного Сына и говорил:

— Сташек, Сташек, Сташулек, мой любимый малыш; что стало с тобой и что стало с другими возлюбленными детьми?

Сташек продолжал видеться с тем мальчиком, обладателем креста из балок и аптечных пузырьков. Теперь они встречались в более безопасном месте, куда не мог заглянуть привратник. Место это располагалось в глубине заднего двора, где были отделочная и дубильня, обеспечивавшая сапожные мастерские гетто кожами. Когда они встречались, Сташек кормил бутылочного мальчика хлебом, который размачивал во рту и скатывал в шарики; мальчик по-черепашьи заглатывал их и рассказывал, что происходит в других местах гетто.

В одной из историй повествовалось, как председатель явился в убогую кухню, которую бутылочный мальчик и его дядя Бронислав делили со старшим двоюродным братом Оскаром. Оскар был слепой и потому не мог позаботиться о себе, а уж добывать пропитание для семьи и подавно.

Это было тяжкой зимой сорок первого года.

Бронек, который, чтобы осилить плату за жилье, подрядился дополнительно работать дворником, решил: хватит бутылочному мальчику греться у плиты, пускай тоже скалывает лед перед дверью дома. Иногда Бронеку приходили в голову такие мысли. Не потому что надо было делать что-то полезное, а только чтобы видеть, что племянник заслуживает того, что ест. И вот мальчик стоял у ворот с ломиком и лопатой, как вдруг по улице протащилась целая туча замерзших лошадей, запряженных в повозки. Лошади остановились перед племянником Бронека, из ближайшей повозки вылез Полководец и — гляди-ка! — шагнул вперед, взял этого поганца за руку и объявил Бронеку, что тот, имея такого прилежного и работящего сына, должен быть горд называться его отцом. И дал мальчишке целую пригоршню обеденных талонов и конфет.