Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Но случалось и так, что председатель после их уединения в комнате возвращался, и тогда его как подменяли. Он переворачивал все блюда и тарелки и кричал Сташеку, что тот ПОЗОР СЕМЬИ и должен научиться содержать место, где живет, в чистоте и не устраивать хлев; часто кончалось тем, что он звал Регину или госпожу Кожмар, чтобы те прибрали, и все снова выглядело ПРИЛИЧНО.

Хуже всего было то, что никто не знал, каким станет господин презес в следующую минуту. Точнее, какой свой лик он явит миру.

Сташека всегда озадачивало не то, что разные проявления председателя каким-то образом соединяются в одно тело и образ, а то, что в это время происходит с другими его обликами. Куда, например, девается радостный и оживленный презес, тот, что хлопал себя по коленям, громко смеялся и двигался как механическая игрушка? И где в это время скрывается презес озабоченный , тот, который говорил со Сташеком как с маленьким взрослым, о войне и делах гетто? Или презес коварный — с косыми холодными и расчетливыми глазами хищника? И куда деваются руки? Руки, самая активная часть тела председателя, руки, которые двигались по своей собственной воле, и Сташек каменел спиной и втягивал голову в плечи, чтобы уклониться от них. Руки всегда пробирались к нему. Председатель улыбался черными зубами, глаза блестели, и Сташек не смел ничего сделать, боясь, как бы презес гневный не сбросил его с дивана и не принялся с оттяжкой хлестать рукой так, что в глазах у Сташека все переворачивалось и его рвало, а потом он сидел, как зверек, в луже собственной рвоты, серой, бесцветной, словно голубиный помет, засыхавший на окне.

«Ах ты гадкий поросенок», — говорил председатель и улыбался своей самой теплой улыбкой.

Наконец Сташек разработал собственную стратегию. Он старался поймать руку до того , как она начнет бить; хватал ее и держал у себя на коленях, как держат дергающуюся лягушку. Потом с обожанием подносил к лицу и прижимал шершавые костяшки к шее, к щеке, к подбородку. Сначала председатель как будто терялся от такого всплеска собачьей привязанности, и если в руке была готовность ударить, то она уходила, а сам председатель менялся: он сидел, обняв двумя руками полную слез голову своего сына словно предмет, с которым он внезапно перестал понимать, что делать.

Можно было и так…

Председатель любил говорить: двери в мой кабинет всегда открыты.

Я живу как все. В душе я самый обычный, простой еврей.

Мне нечего скрывать.

В комнате председателя на подносе теснились переполненные тарелки, громоздились уступами, одна на другой, красивые треугольные бутерброды с копченым мясом так щедро были приправлены хреном, что слезы наворачивались на глаза; и пирожные, настоящие пирожные, испеченные из настоящей муки, сахара и яиц. С краю стола выстроились, как по стойке «смирно», винные бутылки с насадками и аккуратно повязанными на горлышки белыми салфетками.

К столу всегда сходились одни и те же люди. Шефы отделов и resortów, заведующие секретариатами и канцеляриями председателя, госпожа Фукс, господин Цигельман и госпожа Ребекка Волк. Были там и фуражки с разнообразными «полосками». Среди их множества он различал фуражки Розенблата и других полицейских — с красным кантом, фуражку комиссара Кауфманна — с синим кантом пожарного; у шефа почтовой службы кант был зеленый. Оживленный смех принцессы Елены позолоченной гирляндой висел над однообразно-серым людским гулом. Над стаканами и тарелками слышалось сопение и пыхтение. Сташек, которого сажали в дальнем углу комнаты с детьми Гертлера и Якубовича, наблюдал происходящее как спектакль. Полководец в центре стола, шумный, сине-красный от алкоголя и движения; а вокруг него придворные — приглашенные сановники, которые открывали рот лишь ради нескольких реплик. Мощные каскады слов или тонкие острые словечки падали перед ними как монеты или повисали в воздухе, а то — сталкивались друг с другом или растаптывались внезапными шагами, похлопыванием — ни с того ни с сего — по спине или нарочито громким смехом.

Так как дверь всегда была открытой, Сташек, пользуясь случаем, стащил целую горсть липких мелких бутербродиков, медленно прошел по высокой приемной и дальше, вниз по лестнице, где помещался привратник. Сташек привык видеть его только сзади — как он сидит в своем загончике, его спину в форменной одежде, а потом — шею с тремя слоями бегемотовой кожи, над которыми возвышалась настоящая полицейская фуражка с красным кантом. Значит, привратник был не только привратником — он был еще и полицейским! На рукаве у него имелась белая повязка с голубой шестиугольной звездой, внутри звезды — белый круг в «галочке». (Сташек знал, что эта эмблема означает «Обервахмистр» ).

Пробраться мимо этого колосса можно было только одним способом: проскользнуть у него за спиной по узкой подвальной лестнице. Сташек уже сообразил, как можно выйти — по тесному подвальному ходу, через помещение, некогда, вероятно, бывшее прачечной. Здесь стояли бадьи и корыта, прислоненные к стене, иные — с большими красноватыми ранами ржавчины там, куда когда-то с шумом лилась вода из давным-давно забитых кранов. Если встать на край одного из пустых корыт, можно дотянуться до окна под самым потолком, где между стеклом и рамой есть щель. Одной рукой мальчик откинул верхний шпингалет, схватился за оконную раму с внешней стороны и протиснул голову и плечи как можно дальше наружу. И — о чудо: прежде чем корыто опрокинулось, кто-то снаружи подхватил его под руки и тащил, пока все его туловище не оказалось на улице.

Перед ним стояло удивительнейшее существо — Сташек таких еще не видел.

Мальчик примерно его лет, с вытянутой вперед шеей, с лицом, искаженным как бы гримасой вечной боли. На спине у мальчика лежал крест из деревянных балок, одна поперек другой. С балок свисали бутылки, склянки и трубки, которые ударялись друг о друга и бренчали, когда он испуганно попытался выпрямиться. Взгляд из-под балок уже соскользнул со Сташека и остановился на бутербродах, которые тот обронил, когда лез в окно, и которые рассыпались по грязному гравию. Мальчик кинулся на них и стал заталкивать в рот все, что смог схватить, — камни и хлеб, не разбирая, а бутылки, банки и склянки шелестели и позванивали над ним, словно башня из колокольчиков.

Запихнув в себя хлеб, он отклонился под своими балками назад, похлопал себя по животу и торжественно объявил:

— Я — сын председателя!

Сташек молча смотрел на него. Две израненные, синие от холода ноги в перепачканных глиной trepkach — и это сын председателя? Но оказалось, что бутылочный мальчик выразился фигурально: