Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

«Вот это ненависть!» – почувствовал интерес следователь и с медовой нотой поддержал Виктора: вы очень всё правильно говорите, хорошо, что обратились, раскрыли прошлое этого типа... ведь он, наверное, и в бытовом смысле нехороший человек?

– Сволочь!

– Аморальный, распутный?

– Ещё какой!

Следователь приветливо кивал и вдруг приблизил лицо к самому лицу Можова:

– Эту молоденькую, на ком он женился, он её у тебя увёл?

Раньше Виктор подумывал – ему, очевидно, зададут такие вопросы, они обернутся болью. Так и есть. Полоснула нестерпимая обида: кем он предстаёт перед гэбистами? мстительным человечишкой, спятившим оттого, что девчонка предпочла ему другого? Бывают на свете слизняки – из ревности суют голову в петлю. И он из подобных – сунулся в камеру смертника. Ничтожество, переполненное завистью к сопернику, заливает ядом и себя, и его, извивается, шипит – обделённая, обездоленная гнусь...

В искалеченном теле душа вдруг возмутилась с несказанным пылом. «Я – не-ничтожен!!!» Во что бы то ни стало надо отнять у гэбистов их правду!

– С чего вы – про его жену? – сказал как бы вскользь и осторожно покашлял, оберегая отбитые лёгкие. – Что я, баб не имел? У меня своя жена – что надо, девочкой взял, восемнадцать исполнилось... «Что осклабился, ехидна? не веришь... вывернуться, как вывернуться?..»

– Моей жене, особенно в том смысле , цены нет! – он невольно повысил голос: в селезёнке дёрнулась боль, и лицо исказила гримаса.

Следователь моментально навострился. Со сладкой миной выдохнул:

– Он вам дом помог купить... ваша жена ему нравилась?

Виктор понял. И почувствовал: это единственное, что ему остаётся. Позор правды или позор выдумки. При выдумке – не такой уж и позор: не он остаётся в дураках. Парень прохрипел:

– Он – скотина! Я не хочу об этом говорить.

Следователь злобно улыбнулся:

– А придётся.

Посыпались вопросы. Виктор сначала подавленно молчал, как бы уничтоженный ими, затем стал неохотно, будто под нажимом гэбиста, подтверждать. Уточнять, словно бы ненароком... Профессор познакомился с Людмилой в лесу, где та собирала ягоды. Стал дарить ей подарки, и она сошлась с ним.

– Так не ты, а он взял её девочкой?

– Да-а! ебались они!!!

Видел ли я? Застал их однажды непосредственно... поза? очень похабная. К тому времени профессор уже сильно развратил Людмилу... да, он отец ребёнка...

Гэбист «выматывал» детали, «особенности», возвращался к теме сексуальной утончённости (как-как? но это же явное извращение!), заставлял повторить, посмеивался.

– Ну, и что же вы?

– Он её мне в жёны – я согласился. Из-за денег, из-за дома. Договор был: между ними – разрыв! Но старик продолжал её ебать. И жмотничал! Разве это деньги – что он давал? И ведь две машины у него – нет чтобы одну подарить!

Как бы спохватившись, Виктор упорядочил речь:

– И тогда от невозможности и дальше выносить и желая одним разом покончить...

– После многодневной пьянки, – добавил следователь, – когда жена не дала денег, ты рванул на груди рубашку и – с гранатой под танк! – Гэбист был в неплохом настроении.

Можов спросил, что будет профессору «по фактам измены родине»?

– Это пусть тебя не ебёт! – неожиданно хамски обрезал следователь. – Или ты думал – будут учтены твои желания?

Виктор осознал, что ничего больше не узнает. Но до чего же изнуряюще жадно хотелось представить крах врага! В душе теперь сидело неверие. Следователь не спросил ни разу, не добавит ли он ещё чего-то о работе Лонгина на немцев? Зато настойчиво добивался: «Ты кому-то трепался? Кто-то ещё знает?» Власть продажна до самых верхов, и проходимца не отдадут под суд.

Страх, что кончится этим, охватывал парня, когда он только приступал к заявлению, но перемочь себя и не написать он не сумел. От мысли, что всё было зря, в сосущем отчаянии Виктор цеплялся за видения: профессор устраивает Алику сцену: «Ты добыла для него сведения! спала с ним! Ты, ты виновата, недаром он тебя не задевает в своём доносе! Но теряем-то мы оба! мы с тобой лишаемся всего!..» У неё истерика: хочет защититься – и нечем. Она тоже не желает терять блага.

Но вот выяснилось: муженька не выдадут на расправу. Он торжествует: враг пошёл на смерть, но не причинил ему никакого вреда! Старый кобель лезет к девчонке с поцелуями, тянет её в постель... А она вспоминает «принципы», которые он так красиво расписывал. Уйти из жизни, набрав максимум очков! То есть когда мужчина из любви к прекрасной женщине идёт на смерть.

Алик видит: это сделал ради неё Виктор! А Лонгин – дешёвый комедиант, для него «принципы» – лишь способ заинтересовать девушку.

Болтливый трус будет дряхлеть, делаясь всё противнее. Она возненавидит его, её переполнит гадливость. И каким же дорогим станет ей образ Виктора!

Это убеждение стало жить будто отдельно от измолоченного тела, от страха смерти. Ревность, зависть перестали грызть. Выступали слёзы тихого восторга и любви к себе.

Когда мнилась влюблённая в него, плачущая по нему Алик, утихала головная боль, что после истязаний изнуряла его. Движения стали замедленными, не замечалось окружающее.

Он пил любовь, воссоздавая в себе встречи с Аликом, её нежные слова, интонации, ласки, и жил пьяным. Его «я» обратилось в купание, в утопание в грёзах, и то ли низшей точкой в тёмной глуби, то ли высшей, при взлёте на волне, было воображать Алика в миг, когда она узнаёт о его смерти.

Положение Лонгина Антоновича не стало беспросветно-грозовым. Генсек, которому доложили, что профессор день за днём подвергается выволочкам и внушениям, велел сурово предупредить его в последний раз и спустить дело на тормозах, дабы учёный вернулся к деятельности, столь полезной в определённом аспекте.

Лонгина Антоновича вызвали в кабинет, где собрались семь-восемь самых высокопоставленных лиц. Председательствующий, указывая другим на грешника, понуро севшего на стул, вскричал:

– Он вообразил – мы ради него отменим советские законы! Служил оккупантам? ну и ладно-де, тебе – можно.

– Этого ты ждал?! – подхватил другой руководитель, вперяя негодующий взгляд в профессора, и на того посыпался отборный мат.

Каждый из собравшихся внёс свою лепту в обличение изменника Родины, после чего председательствующий, оглядывая их, сказал:

– Так, значит, передаём дело в советский суд? – последние два слова он выговорил почти с молитвенным благоговением.

Раздались возгласы одобрения. Один из обличителей предложил срок передачи дела в суд не определять, «а вернуть человека к работе».

– А там посмотрим...

Это было заранее обговорено. Председатель хотел уже заканчивать, как вдруг заметил загоревшийся сигнал: секретарь в приёмной спрашивал позволения прислать неотложную информацию.