Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

Лонгину Антоновичу было сказано:

– Вас проводят в комнату – отдохните там!

Комната с мягкими стульями, полированный стол, на котором стоят бутылки с минеральной водой, перевёрнутые стаканы. Профессор подошёл к окну. Оно выходило во двор с десятком деревьев, здесь была тень, но в окнах напротив сверкало весеннее солнце, почки на деревьях набухли. Он изводился вопросом: что же произошло? не открылось ли насчёт Мозолевского и его сволочи?

А председателю передали докладную псковских гэбистов и книгу Дульщикова, где на одном из снимков был запечатлён Лонгин Антонович. В докладной говорилось, что книга распространена не только по всему СССР. Переведённая на языки братских народов, она размножена многотысячными тиражами почти в каждой социалистической стране. «Объект проходит в книге под собственной, не изменённой и в настоящее время фамилией, указываются его подлинные инициалы...»

Авторы донесения высказывали мысль «об имеющем место риске почти стопроцентной вероятности»: кому-то из иностранцев, знающих Лонгина Антоновича, может попасться книга Дульщикова, и иностранец увидит, что работавший на немцев инженер и советский доктор наук, брат министра обороны, – одно и то же лицо.

Или иначе: кто-либо уже знающий книгу встретит Лонгина Антоновича и сделает то же открытие. Его может сделать и какой-нибудь советский отщепенец. Он поспешит передать сенсацию зарубежным журналистам. В любом случае, грянет громкий скандал.

Председатель ознакомил товарищей с докладной, они принялись рассматривать книгу. Можов не упомянул о ней в своём послании, а гэбисты Пскова заинтересовались библиотеками отнюдь не в первую очередь. Таким образом, на собравшихся свалилась новость, к которой они не были готовы. Один из них взглянул на председательствующего:

– Это требует другого решения.

Прошло более трёх часов, прежде чем профессора пригласили в кабинет. Сейчас там был только его хозяин, что председательствовал на давешнем заседании, он посматривал в раскрытый томик на столе.

– Любишь на память сниматься? – «тыкнул» гостя на сей раз дружелюбно, по-свойски.

Руководитель смотрел на снимок, где германский полугусеничный бронетранспортёр, используемый и как тягач, тащил в гору пушку, а на переднем плане запечатлелись офицер вермахта и человек в штатском, которого нетрудно было узнать. Профессору, присевшему по другую сторону стола, иллюстрация была не видна, но он догадался: «Труд того писателя...» За три часа ожидания не раз приходила мысль о книге, которая могла весьма осложнить его положение.

Большой начальник убрал томик в стол, небрежно спросил, знает ли жена о прошлом профессора? сообщил ли он ей о заявлении Можова?

Лонгин Антонович спокойно отвечал «нет».

Начальник недоверчиво усмехался, затем проговорил доверительно:

– Есть люди, которые требуют тебя наказать. Но мы попросили Ильича, он сказал – надо дать делу остыть, и он его закруглит. Тебя надо на время – с глаз долой по состоянию здоровья. Ты в санатории «Михайловское» не бывал?

– Нет.

– Так надо восполнить. Пройдёшь там диагностику, специализация там широкая: сердце, почки, нервная система. Отсюда тебя и отправим. Позвони жене, скажи – неважно себя почувствовал, а тут представилась возможность подлечиться в подмосковном санатории, – и профессору было указано на телефонный аппарат.

Лонгин Антонович, смертельно побледнев, поднял трубку, дважды сбился, набирая код междугородной связи. Алик только что вернулась с работы: по тону мужа поняла, что надо быть осмотрительной в разговоре, не удержалась лишь от вопроса: «Всё благополучно?» Он, под взглядом начальника, ответил: «Сердчишко прихватило, отдохну в санатории. Нет-нет, ничего серьёзного…» Произнёс ещё несколько успокоительных фраз и, положив трубку, попросил позволения написать жене письмо.

Руководитель хмыкнул, подумал и подвинул к нему стопку бумаги. Профессор промокнул платком пот на лбу, вдавил пальцы в виски, где сейчас пульсировала боль. Усилием воли заставил себя поскорее написать:

«Любимая!

В последнее время у меня стали возникать галлюцинаторные явления. Это наследственная болезнь, и я знаю, что будет дальше. Возникающие кошмары невозможно перенести. Я решил уйти из этой череды страданий. Больше всего на свете меня страшит, что ты можешь увидеть меня в состоянии болезни. Она неизлечима. Помимо неё, не вини абсолютно никого в моём конце. Я безмерно благодарен тебе за твою любовь! Прощай, родная!

Твой Лонгин».

Профессор протянул листок начальнику, тот взял его с интересом.

– Ничего не понимаю! Ты что, в самом деле, болен? или это в связи с нашим разговором? Ну-ну-ну-у, напридумывал, развёл трагедию. Рано ещё тебе с жизнью прощаться. Будешь работать! Но подлечиться надо. А это выкинь из головы! – он помахал листком и убрал его в стол.

Глядя в спину уходящему, думал: «Ещё бы не догадаться!» Досаждала мысль о большой потере, и он чувствовал жалость... к себе.

За дверью профессора ждал молодой мужчина, он предупредительно поклонился и пошёл рядом. Возле машины стоял человек в плаще с непокрытой по-весеннему головой, он с улыбкой кивнул Лонгину Антоновичу, распахивая перед ним заднюю дверцу.

Лонгин Антонович был с ветерком доставлен в санаторий, расположенный в тридцати пяти километрах от Белокаменной, в своё время здесь было живописное поместье графа Сергея Дмитриевича Шереметева.

Место сохранило вид старинного французского парка с прудом. Профессор прожил здесь в отдельной палате несколько дней конца апреля, ни с кем не знакомясь. Мысль нет-нет да и уносила его в прошлое, снова и снова обращалась к Волобуеву и Половинкину: каково было им после того, как они отказались присягать?..

Он прогуливался по аллеям, любовался прудом, останавливался перед старыми пихтами, которые в Подмосковье нигде больше не росли, и всё время чувствовал, что за ним наблюдают. Посматривая на людей, которые были вблизи или в отдалении, задавался вопросом: этот? эта?

Он не знал, что его отец, числящийся братом, выписан из больницы с назначением постельного режима в домашних условиях. Министр взялся за телефон и выведал, какое решение породила обнаруженная книга Дульщикова. Маршал добился, чтобы его соединили с генсеком, попросил прощения за беспокойство, сказал:

– Мне считанные дни остались…

Генсек, имея от врачей более оптимистичный прогноз о состоянии министра, выжидательно молчал. Тот проговорил с усилием:

– Если меня не станет, ему некого будет компрометировать. Можно, чтобы он жил?

Человек со знаменитыми бровями удивился силе родственного чувства, он испытал что-то вроде растроганности, сказал с хрипотцой и почти с искренним участием: