Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

– Мне так сказали. Но, видимо, улаживается иначе, чем я думал.

Он позвонил брату и услышал: маршал находится в больнице, его запрещено беспокоить. Положив трубку, профессор сказал жене:

– Брат попал в больницу, и этим объясняется… – он не договорил.

– Ужас! какой ужас – то, что происходит! – Алик, стоя перед ним, сжала в горстях волосы на висках.

Профессор заговорил с тихой терпеливой скорбью:

– Мы уже толковали и толковали об этом. Ты умница, и что толку повторять тебе, что надо взять себя в руки и так далее и тому подобное…

– Но если идёт не так, как ты думал, что будет с тобой?

Лонгин Антонович, понимая, что обещанное братом по каким-то причинам не удалось, стал уверять жену: даже если возникли неувязки, для него, при его связях, дело завершится благополучно. Она смотрела на него полными слёз глазами:

– Но ты объяснял – в этом государстве всё так ненадёжно!

«Поразительно схватчивый ум!» – восхитился он и опять обнял её:

– Да. Ни в чём нельзя быть уверенным. Также и в том, что дело кончится плохо – вполне может оказаться наоборот, – он издал смешок беззаботности.

Он подбадривал её и в последующие дни, между тем свозил к нотариусу, познакомил с адвокатом.

– Мы, независимо ни от чего, должны позаботиться об этих делах, Альхен. Рано или поздно я заболею, со мной может приключиться несчастный случай. Надо, чтобы я был спокоен: ты получишь всё положенное.

– Ло! – она ловила его взгляд. – Ты не уверен, что обойдётся?

Чего бы он не дал, чтобы эти страдающие, в слезах, глаза повеселели! И переводил разговор на её работы, не в силах спастись от горечи – до чего же у девочки болит душа...

Пренебрегая подпиской о невыезде, он вылетел в Москву и, звонком уведомив о прибытии высокопоставленного покровителя, получил отдельный номер в гостинице.

Приняв Лонгина Антоновича, покровитель забыл, что они давно на «ты».

– Почему вы нарушили закон? Вы подписались о невыезде, и вас можно привлечь к ответственности.

Профессор с покорной угрюмостью ответил:

– Привлекайте.

– Что это за поза?! – с резко-металлической ноткой выкрикнул человек власти, не один год набивавший карман благодаря профессору. – Вам теперь только каяться! Вы укрывали убийцу!

– Я каюсь, – произнёс профессор невозмутимо.

– Ты над кем себя ставишь? – прошептал большой начальник, не выдерживая первоначально взятой роли. – Ты от нас таил, что работал на немцев, а перед подонком распахнулся! Вы с ним педерасничали?

Лицо Лонгина Антоновича осталось бесстрастным.

– Не страдаю.

– Так пострадаешь! Мы из тебя крови попьём! Зажрался, вообразил – так нужен, что мы будем твою шкуру спасать. Не выйдет! Всё будет по советским законам.

Профессору запретили отлучаться из гостиницы и звонить кому-либо. Он должен сидеть в номере под наблюдением «человека» и ждать, когда вызовут.

Вызывали и рано утром, и в середине дня, и в восемь вечера. Привозили к тому или иному высокому начальнику, хорошенько выдерживали в приёмной, а потом в кабинете требовали читать вслух то, что написал на него Можов, кричали:

– Вы с самого начала знали, что он убийца?!

Лонгин Антонович с безучастным лицом твердил «нет».

– С какой целью вы его укрывали?

– Я его не укрывал. Я принял его по просьбе его отца – ныне покойного учёного.

Ему совали под нос собранную в последнее время информацию о его работе на немцев, заставляли тоже читать вслух, орали: он шкурник, изменник Родины. Приказывали писать подробные объяснительные. Ему грозили и снова грозили, повторяя, что в отношении его будет соблюдена законность. Он полагал, что в таком случае его должны были уже арестовать. Однако до ареста не доходило.

Другие люди занимались Виктором Можовым. Признанного в психиатрической больнице вменяемым, его доставили в Тихорецк, где написанное им о себе полностью подтвердилось. По тому делу уже расстреляли парня – попавшегося поблизости от места происшествия дезертира из рядов Советской Армии. Виноторговка и девица, которую Виктор запер в погребе, под нажимом «опознали убийцу». Теперь они опознали Можова, и вдобавок его отпечатки пальцев совпали с парочкой тех, что остались в дачном домике.

Виктор жаждал вопросов, в которых проявился бы хищный интерес к Лонгину, однако компетентных лиц пока интересовал только он сам. Когда его держали в психушке, врач допытывался, были ли в его роду алкоголики, психбольные. Таковых не имелось. В следственном изоляторе его стали допрашивать о происшедшем в Тихорецке. Он отвечал искренне, подробно – чтобы, улучив момент, спросить следователя прокуратуры: а когда займутся другой частью его заявления, о предателе? «Это компетенция иного ведомства», – сказал следователь.

Можова отправили из Тихорецка в СИЗО тамошнего краевого центра Краснодара. Когда была поставлена последняя подпись под показаниями и следователь вышел из камеры допросов, появились работники МВД: «Ну, теперь ты узнаешь, как стрелять в нас!»

Ему завернули руки за спину, сковали наручниками и, усадив на стул, принялись хлестать ладонями по щекам. Он заливался кровью из носа, ему плескали в лицо холодной водой и хлестали снова.

Его хватали под мышки и за ноги, поднимали со стула и давали в сидячем положении упасть задом на цементный пол, отчего внутренности пронзало болью. Пинками ему добавляли приятного. Он терял сознание, и под лопатку всаживали шприц: уколы были до того болезненными, что у него вырывались вопли. Сорвав с него брюки, трусы, его сажали на два стула, между которыми оставался промежуток, в нём оказывались гениталии. Стоящий перед избитым молодчик не давал ему подняться, а двое других, встав по бокам, несильно пинали стулья – мошонка, член усаженного «на прищепку» сдавливались, плющились...

Если бы Можов каким-нибудь чудом очутился теперь на воле, он был бы уже не жилец.

В его сознании не потухали въевшиеся в самую глубь мысли об Алике и профессоре, лихорадочно-неотвязно обуревало видение: ошеломлённая Алик яростно и беспомощно смотрит, как в их с Лонгином квартире проводят обыск, а всесильный муженёк, осунувшийся, позеленевший, бестолково бормочет: «Это недоразумение, Альхен, недоразумение...»

Его уводят, а она бесится оттого, что теряет прекрасную квартиру, «волгу», дачу... Виктору неистово желалось, чтобы это случилось как можно скорее, и досаждал страх: связи профессора окажутся столь велики, что заявление похерят.

Была ночь, когда Можова привели к следователю, который улыбчиво сообщил, что он из КГБ. Галстук на нём не был затянут, верхняя пуговица светло-голубой рубашки была расстёгнута, молодящийся мужчина насмешливо глядел на парня, понимая по его виду, что он претерпел, и ожидая жалоб. Но Можов заговорил о советской родине, о долге, о том, что фашистским прихвостням не должно быть пощады.