Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы

Как! Вы припозднились допросить дядю Гришу, кто сорвался в Сибирь и сманил всех?

Дядя-рвач. А почему не сиделось в другую сторону? Мы могли жить во Франции, а?

Так с той же стороны палили, как идиоты!..

Но — грассируя, насморочно — я спррашиваю, почему мы не во Франции? По мудрости небес — и в этом нет сомнений — народу каждому присущ особый гений, но также верно то, что место или век меняют всё, что мог замыслить человек!

Он не слышит кроме себя, что стреляли? Кто! Кому так по-немецки приспичило? Четырнадцатый год... шестнадцатый — я знаю, пока меня не было? — застыв посреди альбома с охапкой плечиков — под летучие эполеты — под ветром в раскрытой раме: Яков Первый и рыцари-госпитальеры — в голубых лентах бинтов.

Какая б только кисть изобразить могла... да, кистью, вмазанной вами в клей, я изображаю художества ...кровавый этот мир и гнусные дела!.. М-мм... погубленных, чей дух равенствует богам, кто дерзостным клинком сражён у входа в храм! Кор-рр-нель... кар-рр, карр! Но хотя бы — в Польше?

В Поольше?! Полезай в печь — получишь себе Польшу... — разбивая альбом на новые бивуаки... разбивая священную империю мундирной нации... Эй, баталисты, расписывающие жизнь — настоящей Войной, или войну — Настоящей Жизнью? — сядьте, Мидасы, от золотых художеств — к пакле нашего костерка, чья сфера беспредельна — окружности ноль, а президиум — на каждой странице! Парламентёры Войны — или Сферы? — с выбеленной головой на древке шеи — в геройском поезде страниц, в странствиях по временам — из первого ряда в третий, и — в первый, скакуны-кентавры, нализавшиеся с лекарств — с Неем, Мюратом, Данном... Или: насекомоядные, объевшиеся с летающих и жужжащих, и чем фиктивнее круп — тем скрупулёзней уточняют новой диакритической гвоздикой, тем шире пудрят седин и закладывают блеск в вершины — тем Невидимкой...

И, разохотясь до цветника и теплых местечек, желают бред на старость лет — южный сад! И террасу... И закладывают в рядах зазоры, окаймляя себя — ускользнувшим садом... и, углубившись в невидимое — в самом деле...

Этот мелькнувший одесский платан, объявивший обмен — в малокоммунальной квартире...

И когда крупнокоммунальные страницы выщипаны, наконец — да, в зазорные... тут в картонном прецеденте лицемера-племянника — по скончании примеренных лиц — рассыпается в похвалы газетная вырезка. А у Якова — сияют непробиваемостью, как строй щитов, рескрипты на целлофане — широколиственный сад, где посажены пышущие весельем зубки, и перелетают стайкой в октябре и в мае с листка на листок, подхватив чернильного червячка — именную сладость: Якову — яково! Яков алексин — на цветущие выселки, какие ни пожелай! А мамулины-тетины сладкие имена — фьюить из окошечка! — и распались... и расхватаны прохожими — и носят как имена собственные.

Но Кое-Кого — вокруг пальца, Яково — Поднебесной: Я! Вокруг этого кадуцея! — нанизывая на облизанный заячьи-мозаичьи крошки печенья. Зазевался — и я не вижу, если вообще Его не вижу? Так я вижу — Он обо мне думает! Это Их Невидаль зрят меня дуплистым раззявой-деревом — бортью для жужжащих... или — растопкой для Польши? А ваши продувные деревья с их размахом — многорукой лестью небу — не винтовые лестницы в Иерусалим? Не догадались — так они туго закручены или я произнёс слишком гарно, но не всем — в дёгтемазы?

Я завел на нас значительное дело — целый альбом! Эй, красотки, цирлих-манирлих... спешите на ярмарку великих мужей! Кому их отбритые арбузы и дыни? Ишь, раскатились... их сливы и ушлые вишни? Вот корзины с грудами гвоздик и настурций — грудные корзины! Яблочки-сердечки с пулями косточек — пирамиды, напирай! Вылетай из обломавших зубки пергол-фотографий — засидевшиеся в белостоках фотограции, посиневшие от цветения... и чернявые-картавые гимназистики — пожелтевшие пане-марципане, лучшие в мире отопленцы! Знайте, я сам пускал пчёлки, я сам топил Польшу! Чем... в чём... раздвоенный язык, так трещал и треснул... ах, тритон — то плавает в человечьем молчаньи, то гонит волну рыбьих речей... речную волну... Ну-ка, взопревшие в ваших шубах меховщики, обозная фронда, выпьем за нас с Войной по маленькой — из ваших аптечных склянок!

И ликуют — маленькие человеки, белый сток, всплеснувший фуражки с крабами — с фаршированными рыбами, промокают батистами свои капельницы: ваши сто миль пардонов — наши будьте веселы: тот последний, которого из нас скроили, — беспардонный герой!

И — в южный охотный сад на краю света... в жасминно-трефовый, трефной, возвеличенный туманом — до острова, где на портрете, как на террасе — или наоборот... белокурая мадам — за пяльцами ожидания: пялясь в пустоту и день за днем удлиняя — её видимость... ибо пустота шале равна ошалевшей от неё Магде — и не более постоянна... И события — счастливые заимствования и цитаты, чья счастливая жизнь — несущая в небо конструкция.

А объявись в непересказуемый дом Война, так мы и ждали очередную цитату — шутница Талия рюмочкой! — и примут на славу... пропущенную Магдой — верно, у Войны и без нас — полные ободья глаз, и высматривает из тех и этих имен, цветов, черт... словом, непрерывность видимости ей обеспечена. Посему — безмерно скучна... о, убийственна! Хотя, как всякое клише — безударна... И особенно защищена и крылата — за плечом горбоносого кавалера с неподвижным, как вечность, лицом...

«Когда верховный главнокомандующий французской армией прибыл в свой дом в ал-Азбакийе, там собрались актеры, акробаты, фокусники, дрессировщики обезьян, танцовщицы и шуты. Были сооружены качели подобно тому, как это делают в праздничные дни на ярмарках. Все это продолжалось три дня. Ежедневно происходили народные гуляния, иллюминации, фейерверки и производилась стрельба из пушек. В пятницу, после того, как верховный главнокомандующий роздал жителям деньги и подарки, праздник окончился». (Ал-Джабарти. Египет в период экспедиции Бонапарта.)

Вариант: «Восьмёрка коней медленно везла Александра, который беспрерывно, днем и ночью, пировал с ближайшими друзьями, восседая на своего рода сцене, утверждённой на высоком, отовсюду видном помосте. Затем следовало множество колесниц, защищенных от лучей солнца пурпурными и пёстрыми коврами или же зелёными, постоянно свежими ветвями, на этих колесницах сидели остальные друзья и полководцы, украшенные венками и весело пирующие... на всем пути воины чашами, кружками и кубками черпали вино из пифосов и кратеров и пили за здоровье друг друга, одни при этом продолжали идти вперёд, а другие падали наземь. Повсюду раздавались звуки свирелей и флейт, звенели песни, слышались вакхические восклицания женщин... царило такое необузданное веселье, как будто сам Вакх присутствовал тут же и участвовал в этом радостном шествии...» (Плутарх. Александр).