Андрей Волос - Волна. Рассказы

Он ведь чувствует, как уходит земля из-под ног!..

А чем ниже она уходит, тем выше уровень мировых вод относительно ее прежней поверхности. Хоть и трудно вообразить, но, вероятно, есть какая-то плотина, которая пока еще сдерживает все возрастающий напор. Можно надеяться, что эта плотина чрезвычайно крепка и надежна. Однако если просадка будет продолжаться, то в конце концов одно из двух: либо поток хлынет через гребень, промывая себе русло и с немыслимой скоростью прорезая плотину сверху донизу; либо давление у основания плотины достигнет критической величины. Ведь страшно представить, с какой силой недвижная масса бездонных зыбей налегает на ее каменное, неуступчивое, могучее, но все же не бесконечно крепкое тело!..

А стоит лишь просочиться где-то самой малой струйке, как образуется проран: откроется дверца, в которую с дикой яростью бросится спертая собственным весом вода. Бешено внедряясь, стремительно расширяя себе дорогу, она будет жадно отгрызать все бо55555льшие куски.

Секунда, две — и когда счет пойдет не на горсти и лопаты, а на грузовики и железнодорожные составы, это и случится.

Вырвавшись из заплота, вздыбится титаническая волна.

Забавно было, вообразив себя глазастой рыбкой — плотвичкой какой-нибудь, красноперкой, — неспешно вилять между небоскребами Москва-сити… делать круг, оплывая поросший водорослями шпиль университета… с любопытством существа, промышляющего нехитрое пропитание, посматривать то вверх, где на поверхности ветер морщит гладь и гонит волну, теребя какой-то плавучий хлам… то вниз — куда сквозь мутную толщу не пробивается тусклый свет зеленоватого, как старый пятак, солнца.

Никто ничего не замечал.

Виктор Сергеевич тоже помалкивал, справедливо полагая, что его сочтут душевнобольным. Еще и радовался, что, впервые осознав происходящее, не успел сгоряча выкрикнуть ничего внятного.

Но душа и впрямь болела: ведь нужно с этим что-то делать! — а никто и ухом не ведет.

Как-то раз к исходу пятницы коллега сгоношил небольшое застолье. Повод был радостный: всего за четыре тысячи грина удалось перевести сына-солдата из Дагестана в Подмосковье. Как всегда на такого рода мероприятиях, галдели кто во что горазд. Семыкин твердил, что парню повезло: по крайней мере не взорвут; Зарайчук доказывал, что и в подмосковной части черпаку без почек остаться — как два пальца об асфальт. Марина Анатольевна поднималась из-за стола, чтобы похлопотать о чае, и с пугающей грациозностью вальсировала возле ксерокса. Виктор Сергеевич надеялся по пьяной лавочке исподволь выспросить, не замечает ли кто из коллег того же самого, что он, но завести доверительного разговора так и не удалось. Вдобавок в двух шагах от дома налетел на патруль и был вынужден откупаться от ментов. Обидней всего оказалась не утрата денег, а та ленивая ухмылка, с которой сержант забирал у него тысячную бумажку.

Проснулся ни свет ни заря, на цыпочках собрался и ушел с Кузькой в парк. Кое-как продышался. Вернувшись, получил список, хмуро начертанный благоверной. Притащил сначала из “Копеечки”, а потом из “Пятерочки” груз, в общей сложности достойный усилий вьючной лошади. Затем глотнул чайку, повертелся вокруг да около, вкрутил лампочку, вбил гвоздь, изобрел благовидный предлог и двинул в рюмочную, чтобы полтяшком-другим унять перед обедом тикающее в затылке похмелье.

— Позволите? — сказал он, пытаясь приткнуться со своей рюмкой к столику-стояку.

Опрокинул рюмаху, пососал прилагавшуюся четвертинку царя русского застолья — соленого огурца.

Перевел дух.

Тех, с кем оказался за одним столиком, он, кажется, и раньше встречал.

Оба выглядели лет на шестьдесят.

Физиономия одного, покрытая, на манер кракелюра, плотной сеткой сухих и мелких морщин, вызывала в воображении что-то по части полотен старых мастеров… смутные тени фламандской школы… — хотя, конечно, с теми, например, натюрмортами, где живой сазан свешивается с одной стороны ломящегося свежими яствами стола, а мертвый тетерев — с другой, ее могла сроднить разве что спелая сливина вислого носа.

Напарник, напротив, был гладок, благообразен, румян и, по всей видимости, в известной мере прекраснодушен. Во всяком случае, во взгляде, которым он окинул новообретенного соседа, мелькнуло не раздражение, а что-то вроде “Се человек, ничего не поделаешь”. По влажным губам беспрестанно блуждала рассеянная улыбка.

Морщинистый пил залпом, всякий раз при этом еще больше морщась, а румяный вприхлебку, причмокивая и возя обушком рюмки по мокрому пластику. Разговор если и шел, то не столько обиняками, сколько междометиями. Должно быть, давным-давно все переговорили. Если же звучало нечто более или менее связное, оно, как правило, представляло собой краткое суждение о какой-нибудь гадости из тех, которыми изобилуют даже самые заурядные стороны жизни.

Короче говоря, эти двое занимались тем, чему обычно предаются на досуге интеллигентные люди. В сущности, Виктор Сергеевич мог бы заступить место любого из них и продолжить ничуть не хуже.

Он пошел за второй, а когда вернулся, морщинистый толковал насчет государства: мол, государство повсюду грозный и безжалостный Левиафан. Однако, дескать, в иных краях хищное чудище взнуздано и заковано в цепи, так что обыватель пляшет на его широкой спине наподобие ершовского пахаря.

Румяный покивал, однако заметил, что и там злобная тварь, случается, взбрыкнет, и тогда десяток-другой бывает раздавлен всмятку.

Морщинистый возразил в том духе, что, мол, у них все равно не забалуешь: после подобного зверства на хищника накидывают новые путы, усмиряя и вводя в отведенные рамки.

— А у нас?! — спросил он то ли с возмущением, то ли просто возвысив тон своего брюзжания. — К какому кляпу кит?! Не кит, а вражеская армия: захватила страну и учредила оккупационное правление!

Румяный отхлебнул, почмокал, поелозил рюмкой и рассеянно ответил (на взгляд Виктора Сергеевича, совершенно невпопад):

— Была у собаки хата.

Однако, к его удивлению, морщинистый воспринял замечание совершенно как должное: будто оно единственно верным образом отвечало сути его рассуждений. Бросив между делом торжествующее “То-то!”, он продолжил развивать мысль. Дескать, в интересы захватчика не входит ни освобождение производительных сил, ни массовое просвещение, ни подъем культуры. Хунхуз стремится лишь вывезти с завоеванной территории все, до чего дотянутся руки. “Рвут последнее!” — прохрипел он, ставя пустую рюмку. Но не угомонился. “Держава — просто система кранов, и каждый открывается за мзду! — трубил он. — Что милиция! Даже прокуратура оказывает платные услуги! Суды действуют на коммерческой основе! Но бывают и неподкупны: когда сажают несогласных!..”