Андрей Волос - Предатель

Артем миновал ограду Бакулевского института и еще метров семьдесят больничного забора, достиг ворот Главного корпуса, свернул — и вскинул взгляд.

Монументальный, мощный, серьезный, строгий, значительный — а вместе с тем и легкий, воздушный, зримо плывущий в морозном воздухе восьмиколонный белокаменный портик! И круглый купол церкви Марии Магдалины, венчающий здание!

Вот здорово, если бы и колокол можно было оттуда услышать!

Он шагал себе дальше, секунда удовольствия таяла и забывалась, но если бы кто-нибудь схватил сейчас за руку и крикнул: «Стой! Ты чего лыбишься?!» — он бы очертил ладонью то, что с такой непреложностью, с таким самопониманием своей величественности бросилось в глаза. Он бы так и сказал: «Видишь, как построено? — я все про это знаю!..»

А может, наоборот, удивился вопросу — что? где? разве?.. Потому что, если честно, он и внимания на ту секунду не обратил. Душу мимолетно омыло красотой, а сознание — да ну, его и серьезными-то вещами не сразу всколыхнешь…

Церковь есть церковь, и он перекрестился, как всегда это делал — едва намеченным движением правой руки. Никто со стороны даже и не подумал бы, что он перекрестился — пальцы у человека дрогнули, вот и все. Тем не менее, его вторая правая рука — призрачная, никому не видная — поднялась и размашисто осенила его крестным знамением. Прилюдно он не крестился. Ни дома (с тех пор как бабушка Сима умерла, принято не было), ни в иных местах. Впрочем, мало ли что у кого принято; вовсе не смущение его тормозило, не боязнь, что кто-нибудь обратит внимание: «Ишь, — скажет, — Артем-то у нас какой богомолец, ха-ха-ха!» Просто как-то не привилось, что ли… да и в Бога он не настолько верил, чтобы то и дело руками махать… А со стороны глянуть, так и впрямь смешно: здоровый мужик, рослый, костистый, сутулый, чернявый, жилистый, челюсть маленько лошадиная — такому хоть лопатой орудовать, хоть зубилом, хоть с кистенем на большую дорогу, — а он крестится и бормочет.

— Господи Исусе, спаси и помилуй!

Кстати сказать, и молитовке этой тоже баба Сима научила. Сама она только и делала, что ее повторяла. С годами его стало раздражать, что она беспрестанно бормочет: скажет что-нибудь, а сама тут же и пробормочет; руки что-то делают, а губы опять почти беззвучно повторяют. И всегда со вздохом — правда, не надрывно, не с облегчением, а с таким легким, с почти незаметным вздохом:

— Господи Исусе, спаси и помилуй!..

А ведь и сам не заметил, как привык… Баба Сима и крестить его отводила — тайком от родителей. Ни отец, ни мать никогда против ее веры не восставали; возможно, и крещение приняли бы как должное. Хоть, конечно, сами в ту пору, по молодости, когда обзавелись первенцем, в церковь бы не пошли. Куда им — оба комсомольцы, а отец и в партию вступил лет в двадцать семь, что ли. Еще стукнет кто-нибудь: так и так, мол. Молодые специалисты, а вон что вытворяют. Или еще пуще: коммунист — а подпадает… Ну да баба Сима не стала разбираться: три года терпела, а потом улучила момент.

Купели той он не помнил. Да и в церковь захаживал редко — и все больше с художественными запросами. Но молитовку машинально повторял про себя, особо когда что-нибудь неожиданное или неприятное:

— Господи Исусе, спаси и помилуй!

Толщиной стен похожая на старинную крепость, а парадным входом — на царский дворец, 1-я Градская почти уж два века норовила держаться на самом стрежне текущей невесть куда науки. Все более развиваясь, наращиваясь, расстраиваясь и вбирая в себя лучшие медицинские силы, она превратилась в нечто такое, что более всего напоминало модель целокупной вселенной, повернутой к зрителю своей медицинской частью: здесь уживались все мыслимые направления и отрасли врачебного дела — начиная с гинекологии и акушерства, кончая, разумеется, патологической анатомией.

Теоретически, в этих стенах человек имел возможность родиться (на то и существовала родилка, то бишь родильное отделение), а затем прожить долгую жизнь, неустанно страдая всеми мыслимыми недугами, каждый из которых протекал бы под пристальным наблюдением соответствующего специалиста. Достигнув естественного конца, пациент был бы скрупулезно исследован с целью обнаружения патологий, ставших причиной смерти, а затем, проведя ночь-другую на мраморной полке больничного морга, наравне с иными тутошними насельцами вылетел бы в широкую трубу крематория, исправно и неутомимо действующего буквально в нескольких кварталах — на территории Донского кладбища.

Прежде в комплекс услуг входило еще и окормление по христианскому обычаю, а также, не приведи Господи, соборование и отпевание, но больничная церковь как очаг культа давно прекратила свое существование: где прежде храм был, висит табличка: «Памятник архитектуры»…

Пройдя ворота, Артем повернул направо — к приемному отделению.

Справа от навеса над входом в «приемник» у стены теснились свободные подкаты — на них ставили носилки со «Скорых», чтобы не тормошить больного, перекладывая на больничную каталку. Он машинально отметил, что один из пяти калечный, без колеса на ноге. Возить такой по колдобинам дорожек между больничными корпусами всегда неудобно, а подчас и опасно: как-то раз сам вывалил наземь тетку по дороге в травматологию. Слава богу, обошлось без дополнительных увечий, но шуму было — ужас!..

Слева стояла разъездная «Волга»-универсал, в просторечии именуемая «сараем», — белая, с красными крестами на дверях.

Двери на шарнирах распахивались в обе стороны — тяжелые, по краям и снизу обитые металлической полосой. Артем толкнул створку и, шагнув, оказался внутри приемника, первым делом хватив ноздрями его специфического воздуха.

Да-а-а!..

И в будни выдавались дни, когда здесь творилось такое, что у иных с непривычки волосы вставали дыбом.

Духота, хлорка, гулкие звуки в облупленных стенах!.. зычные голоса медсестер!.. стоны, причитания!.. человека три как минимум со зверски свернутыми набок, окровавленными физиономиями… пара-другая в бессознанке… кто-нибудь непременно с открытым переломом… там, глядишь, лужа мочи, тут — крови… охи, ахи… иной уж наладился помирать прямо на каталке — суета возле него, мельтешение!..

То и дело крик, разборки со «Скорой» — или бомжа привезли такого, что вообще от него не продохнуть, или диспетчер дал наряд с, положим, переломом челюсти, а тут, оказывается, в челюстно-лицевом уже друг на друге лежат, и дежурный врач (сегодня, должно быть, Колесников, он мужик резкий, никому спуску не дает) со «скорым» врачом из-за этого орут друг на друга как бешеные…

А вдобавок ко всему еще и дым — врачи курили как один и, даже разглядывая ленты кардиограмм у каталок со стонущими или мертвенно-бездвижными людьми, не расставались с дотлевающими окурками.